— Оставь меня здесь, уезжай, оставь меня… Я не хочу возвращаться, не хочу больше видеть Памелу, я хочу, чтобы меня любили ради меня самого, независимо от того, в чью шкуру я влезаю. Ах, Джеймс Дэвидсон? Да я плевать хотел на тебя, Джимми!
— Хорошо, хорошо, мы не поедем в Париж, но не могу же я тебя здесь бросить.
— А почему бы и нет?
— Потому что ты простудишься. — Так в детстве говорила мне мама, и я повторяю эти слова. Ничего другого мне в голову не приходит.
Мысль о том, что он может простудиться, настолько поразила этого атлета, что он затрясся от смеха, еще не утерев слез. Наконец он встает и трет глаза черными от земли руками. Я предлагаю ему одеколон, чтобы он привел себя в порядок. Жюльен тронут. Даю ему гигиенические салфетки, полотенце, расческу. Он садится на подножку машины, кладет рядом все, что получил от меня, закуривает.
— Верно мне говорили: «Кревкёр — парень что надо…»
Потягивается на солнце, хмурится.
— Как тебе кажется, Франсуа, имеет ли право человек, чтобы его любили ради него самого?
— Скажи, Жюльен, ты что, в самом деле не хочешь возвращаться в Париж?
Он посмотрел на меня, точно Цезарь, увидевший в руках Брута кинжал. Такой взгляд хуже пощечины. Для меня нестерпима одна только мысль, что меня могут принять за предателя, — точно так же в детстве я терпеть не мог фильмы, где влюбленные ссорятся из-за нелепого недоразумения.
В Коньяке мы постарались найти гостиницу поменьше. Но, уже ступив на крыльцо, Жюльен вдруг забеспокоился:
— Неужели ты думаешь, что в гостинице у нас будет хоть минута покоя? Да тебя же сразу узнают. Тебе не надоело подписывать автографы?
Я пытаюсь убедить Жюльена, что ни одна живая душа меня не узнает.
— Ладно, в крайнем случае можно запереться в номере, — бурчит он.
Через два часа мы спокойно обедаем в обществе сорока человек, и ни один из них не проявляет ко мне никакого интереса.
— Силен! — изумляется Жюльен.
По-моему, я сразил его наповал. Он, видно, считает меня большим ловкачом.
— Ведь ты даже без темных очков…
Он следит за мной: каким образом мне удается так изменить походку и так одеться, чтобы стать неузнаваемым. Он изучает каждый мой жест.
— Потрясающе! Только я все равно ничего не понимаю…
После рюмки коньяка, которой я угощаю его, он снова впадает в отчаяние.
— Уж я-то в любом случае могу не волноваться, меня никто не узнает. Моя шкура разгуливает за океаном, грязная шкура по имени Джеймс Дэвидсон… Вернее, грязная шкура по имени Стенли Донаван…
Он почти кричит. Разговоры вокруг нас смолкают. К нашему столику подходит девочка, держа в руках меню. Жюльен бросает на меня злорадный взгляд.