Как только мы выехали из Льежа, отцу вдруг стали интересны и наши дела, и наши мысли — точно также он поведет себя и позднее, всякий раз когда мы будем спускаться в подвал во время воздушной тревоги. Когда война приближается вплотную, отец вдруг вспоминает о своем семействе. Он, который патологически не способен войти в положение другого человека, не в состоянии даже дослушать до конца рассказ, коль скоро он не касается его лично, теперь с нежностью расспрашивает меня о моих делах, а вечерами набрасывает шаль маме на плечи. Я проникаюсь к нему страстной любовью. С десятого мая по семнадцатое июня мое сердце заходится от восторга. Папа! Папа! Я хожу за ним но пятам, требую его внимания, не отпускаю его ни на минуту.
Наше семейство, которое уже бомбили на железной дороге и обстреливали в открытом поле, продолжает благодушествовать, свято веря в неизбежное торжество свободы и справедливости.
Мы прячемся во рвах с каким-то героическим энтузиазмом. Борода Авраама защищает голову Клеманс, Анри держит за руку Жаклин, и все четверо прикрывают Франсуа. Малышка Дездемона укрывается у меня на руках, и обрывок бечевки так и обмотан вокруг моих пальцев. Это шекспировское имя Дездемоне дал мой отец. А вообще-то все зовут ее просто Дез. Дез напугана больше всех: она ведь не умеет читать плакатов, а потому не знает, что мы самые сильные и непременно победим, она не разделяет нашего энтузиазма, равнодушна и к золотисто-голубому лету, и к нашему семейному воссоединению.
Одно только мне досадно, почему, когда над рвом пролетают самолеты, мне ни одним глазом не разрешают взглянуть на них: по-моему, я бы смог гораздо лучше, чем взрослые, за ними последить.
Если память мне не изменяет, перемирие застало нас как раз в Коньяке. Отца тут же как подменили. Каким бы тяжелым ударом это событие для него ни оказалось (а в том, что он был потрясен, сомневаться не приходилось), все же перемирие по крайней мере избавляло его близких от реальной угрозы. Он тут же сбрасывает с себя ответственность за семью.
Когда Петен делает свое заявление по радио, мы сидим за обеденным столом. Маршал еще не кончил свою речь, а отец уже с интересом поглядывает на молодую женщину с дочерью, которые плачут за соседним столиком. Авраам, с глазами полными слез, спрашивает у зятя, что он думает об этом прохвосте, но отец, чьи мысли текут уже в другом направлении, молчит, пока дед, потеряв терпение, не вопит что есть мочи: «Анри Кревкёр, я, кажется, к вам обращаюсь!..»
Трудно представить, что вот эта маленькая площадь в городе Коньяке, которая поблескивает в ночи, точно равнодушный кошачий глаз, некогда видела нас, всех пятерых, — сначала воодушевленных надеждой, потом убитых горем.