Наш вечерний шофер — высокий гваделупец, его седеющие волосы — цвета тумана. Но облака они не образуют, а плотно облегают череп. Строгость в нем сочетается с приветливостью. Я не знаю его имени, одни, обращаясь к нему, вообще никак его не называют, другие говорят «мсье». Он любит свою машину, как музыкант свой инструмент. Однажды он продержал нас на обочине несколько долгих минут из-за того, что какой-то мальчишка положил ноги на спинку сиденья перед собой. Шофер шел по проходу с библейской величавостью, затем остановился перед виновным:
— Как можно поступать так в тот самый день, когда сиденья обтянули новой красивой тканью? Выходит, старый разодранный пластик был еще слишком хорош для вас. Я поеду дальше, лишь когда вы изволите поставить ноги на пол, который для того и существует, и если мне придется ждать час, я подожду: в моем мизинце больше терпения, чем во всей вашей особе.
Пораженный этим спокойствием в голосе и обращением к нему на «вы», ребенок без единого слова убрал ноги.
И в самом деле, клетчатая прорезиненная ткань довольно красивой расцветки заменила красный пластик. Мне это с утра немного испортило настроение: любые перемены поначалу выводят меня из равновесия, а кроме того, с тем красным цветом у меня связано много воспоминаний. Во времена моего детства были еще такие маленькие кинозалы, целиком выкрашенные в красный цвет, одновременно и холодный, и дешевый, и грязный, и… чарующий. В самих названиях этих кинотеатров: «Могадор», «Камео», «Квинз Холл», «Венеция» — ощущался все тот же непостижимый красный цвет. В те времена я еще гонялась за своим мушкетером.
Родители не восставали против этой странной одержимости, они даже приняли мою игру. Мы вместе бегали из одного кинотеатра в другой смотреть тот же самый фильм. Отдыхая в Эвиане, мы пять или шесть раз переправлялись через озеро, чтобы занять места в первом ряду кинотеатра, выкрашенного в какой-то бесконечно унылый красный цвет. Помню, как мы спешили, чтобы не опоздать на катер, мама даже забыла свои перчатки и лекарства на обеденном столе. Мы были похожи не на туристов, а на влюбленных, разыскивающих неверную возлюбленную; нам случалось заблудиться в улочках Лозанны, и папа тяжело дышал, поднимаясь по крутым переулкам. Несколько раз мы опаздывали к началу, и я лила слезы из-за пропущенных кадров.
Я и сейчас не уверена, правильно ли поступали мои родители, были ли последствия этого губительными или спасительными. К двенадцати годам у меня за плечами оказалась целая жизнь, в три раза более длинная, чем моя настоящая, и в сто раз более тяжелая. Я могла бы упрекнуть свою семью за это ослепление, спросить с нее за то, что меня выдали замуж за человека на тридцать лет старше, который обременил меня детьми и заботами не по возрасту. Но, в конце концов, не эта ли непомерная ответственность, взваленная на мои плечи, помогла мне понять всю тщету воображения и необходимость строго организовать свою жизнь, позволила постичь высший порядок вещей и избавиться от ненужных страстей. Хорошо бы, сказал однажды Паскаль (ему я остерегаюсь рассказывать что бы то ни было о своих вторых жизнях, но он знает, какую работу я проделываю над собой), добиться таких же замечательных результатов в служении какой-нибудь великой цели. Это соображение смутило меня и очень мне не понравилось. После мучительных переживаний детства, мне кажется, я имею право на некоторый отдых, на то, чтобы наслаждаться придуманным мной распорядком жизни, этой абстрактной и чистой игрой, ритуалы которой не перестают меня очаровывать, сочетания их бесконечны, а возможности совершенствования беспредельны. Пусть каждый находит для себя то, что нашла я, другим мне предложить нечего. Встреча с собственным воображением редко у кого не кончается крахом; пусть каждый сам извлекает из этого урок.