С каждым днем в автобусе мне все уютнее. Чуть ли не надежней, чем у себя: дома. Вчера вечером к этому чувству безопасности присоединилось ощущение настоящего счастья… Я почти готова была повторять «я всех люблю» вслед за Гюстиной.
На полпути к дому эта рассеянная нежность обратила мои мысли к Паскалю. Я ощутила довольно редкое для себя нетерпение его увидеть. Представила его себе с длинной светлой прядью, упавшей на правую щеку, в голубом, переброшенном через левое плечо шарфе, который он не снимает даже в помещении. Впервые я торопилась поскорее приехать, опередить время, с которым обычно обращаюсь с такой осторожностью, стараюсь никогда его не подгонять, так же, как запрещаю себе задерживать его. Никакой спешки и сожалений. Я учитываю время, только в его отвлеченном смысле и только по профессиональной надобности, когда изучаю рынок сбыта (в скромных рамках возможностей Центра) или статистические данные.
Вчера моя радость выплескивалась через край. Я представляла себе близкий уже вечер с Паскалем, вновь переживала обед с Антуанеттой и победу Натали Бертело. Я вполне отдавала себе отчет в этой потере времени, но мне казалось, что день зашел слишком далеко и я не могу вернуться к своим привычкам, потому и даю себе отпуск.
Движение становилось все более плавным, и мне нравилось следить одновременно за тем, как темнеет небо и как по длинным лентам дорог, которые видны мне сверху, движется переливающийся поток, бегут светящиеся муравьи. Не знаю почему, я думала о Бен Гуре. Уже давно я не позволяю себе подобных ассоциаций, которые могут увести далеко. Не сопротивляясь, я продолжала думать о Бен Гуре. Его образ возник в моей памяти из какой-то общей идеи, одной из тех, которые я обдумываю каждый день, поскольку именно они лягут в основу моего труда; я думала о том, что никакой иной цивилизации, кроме нашей, не были известны эти совместные действия механизмов, работающих почти без участия человека, управляемых законами, нами установленными, но от нас в какой-то мере ускользающими. Было нелепо, развивая эту недостаточно четкую и общую мысль, вдруг увидеть, как, погоняя лошадей своей квадриги, появляется этот красавец иудей. Тем более нелепо, что я никогда не читала этот вполне безобидный роман и не видела ни одной его экранизации.
Образ Бен Гура, восседающего на колеснице, мне нравился, хотя в любой другой день он шокировал бы меня своей неуместностью. Итак, я его не отринула, и тут мне было явлено настоящее откровение. Слово «откровение» может в подобных обстоятельствах показаться преувеличением и даже оскорбить тех, кто бережет его для более глубоких движений души. И все-таки другого названия этому явлению я не подберу, даже не могу сообщить о нем в иных выражениях. Пока автобус катил еще медленно, но уже потихоньку набирал скорость, двигаясь в менее забитом ряду, я поняла, что мы все сидим, пожалуй, на высоте седла лошади и движемся со скоростью галопа, что смотрю я на пейзаж с той самой высоты, с какой его видел всадник. Я знаю, ко мне можно придраться, на самом-то деле я сидела гораздо выше, будто на том легендарном коне, что уносил четверых сыновей Эмона