Которая есть у каждого.
Русская судьба испокон веку была и до скончания русских веков будет с восточным оттенком, акцентом — и бабка Малашка, Кашка-Малашка, как говорят малым деткам, уроженка Кавказа и одновременно кавказская же пленница, изначально знала, угадывала это, как изначально, никем еще не наученный, узнает, распознает новорожденный материнское молоко.
Талант — закон — судьба.
И я всю жизнь пытаюсь расплатиться той же неразменною монетою, которую они же мне и подарили: просто еще хотя бы мгновение подержать их на весу. В восходящем потоке, в теплом воздухе жизни.
Сами же они мучили меня в детстве со смехом. Это Анатолий, смеясь, вздевал меня, махонького, на облезлую спину материнской кобылы Куклы и еще грозил мне снизу пальцем, чтоб я, значит, не смел шлёпнуться со страху наземь. Нет бы бежать рядом, растопырив руки и страхуя, как наследного прынца, когда я, особенно поначалу, вцеплялся в пегую и жидкую Куклину гриву, будто это не она меня, а я ее, старую, волок прямиком на небеса.
А потом ничего — мне эта мука даже понравилась.
Или, усадив меня перед собою на раму своего потрепанного, давно потерявшего крылья велосипеда «ХВЗ» (аббревиатура эта расшифровывалась им при мне самым непотребным образом — насчет того, кто кого везет, причем получавшаяся непристойная метафора каким-то образом обозначала и наше с ним совместное движение), слетал с высоченной кручи над Кумой на узкий мост, пулей проскакивал по нему: на все на это у меня уходил ровно один вдох (выдоха не получалось) и мильон ударов воробьиного сердца.
Анатолий же, яростно работая педалями, еще и хохотал при этом, как полоумный.
Велосипед, зараза, крыльев не имел, но летал, как ласточка-береговушка: со стороны реки круча, с которой опрометью срывалась проселочная пыльная дорога, была густо, кучно побита черной дробью их гнезд. Скорость, и впрямь сопоставимая с той, с которой торопливый и незадачливый детородный орган наш несет в заветную норку свою самую крайнюю плоть.
Это та самая круча и та самая дорога, на которой в свое время перевернулся и погиб первый, первозаконный муж Душки Терековой: я это живо помнил при каждом «слёте», и память эта, как вы понимаете, резко ускоряла и наш полет, и биенье моего семилетнего сердца.
Слетать приходилось регулярно, потому что на той стороне Кумы находились правокумские сады, которые, несмотря на то что ими командовала его родная мать, Толик считал делом чести «обносить». Так что передо мною нередко свешивались через руль еще и мешок с яблоками или майка, набитая виноградом — вдобавок к грузу, который, конечно же, размещался еще и на своем законном месте: на багажнике.