Это чувство настигло меня даже на Шипке. Оно и обострило зрение: пристально-пристально вглядывался я теперь в расстилавшуюся передо мной чужую благословенную весну: чем в большем упадке хозяйство, тем отчаяннее роскошествует природа.
По нашей просьбе Тодор вставлял в магнитофон лазерные диски с народными песнями: все-таки наш, писателей, репертуар бедноват да и возраст уже не тот, чтоб горланить часами. Я удивился похожести наших песен. Дело даже не в том, что понятны некоторые слова. Была понятна, завораживала нас общая — наша общая — печаль. Для себя я вывел общий же первоисточник этой мелодичной печали и муки: мы были под игом двести лет, а болгары — пятьсот, может, поэтому болгарская печаль, «туга» еще слышнее и резче, чем наша. Будь и мы пятьсот, мы бы — в ней — сравнялись.
А больше всего поразила песня, которую сильный, высокий женский голос выводил без музыкального сопровождения. Это был зов, страстный, пульсирующий, бросаемый не то в бездну, не то в беспредельную и беспросветную даль: за горы, за долы… Мои попутчики Николай Петев, председатель Союза писателей Болгарии, и поэт Иван Станев рассказали, что именно эту песню, этот голос американцы запустили в космос в качестве осмысленного сигнала с Земли. Амплитуда колебаний и сам тембр в точности подошли для эксперимента: содержание песни, как я понял, американцев не интересовало. Чисто звуковые, экспрессивные параметры. Я подивился совпадению в восприятии — моем и неведомых мне американских технарей-интеллектуалов: с американцами я вообще редко соглашаюсь, а они, справедливости ради, со мной (даже не подозревая порой о моем бренном существовании).
Надо же: заплатили народной певице пятьдесят тысяч баксов и — запустили. Не «Доброе утро, Америка!», и не индейский плач, а славянский. Самый горький на нынешний день.
И я вновь вспомнил свою матушку. В ее любимой песне, которую она чаще всего напевала в одиночестве, повторялись такие слова: «Передай ему подарочек — пяток яблочек…»
Я даже не вспомню, к кому обращена просьба. Кажется, к птице, к ласточке. Пяток яблочек в белом узелке, в белом платочке. И кому — ему? Суженому? — не тому ли, что остался на войне? Брату? И что за разлука, неволя у них? Тюрьма? Каторга?
Скорее всего — чужбина: судя по избираемому средству доставки «подарочка». Ласточка-касаточка…
Напластованья тоски и разлуки накопились в нашем русском роду. Переклички — с берега на берег, с кургана на курган, от горизонта к горизонту.
Но есть и куда более дальние и страшные: от света к свету.
И тут на сцену, наконец, должна выйти М а м у р а, чье имя еще ни разу не возникало в моих книгах.