Мэри покачала головой, чувствуя себя усталой и истощенной. Горечь сменилась разочарованием.
— Он говорит, что любит меня. Он говорит, что те женщины ничего не значат, — она сжала челюсти, в голубых глазах сверкали молнии, пока она смотрела перед собой, не видя ничего в непрозрачном коричневом ящике. — Мне наплевать на женщин, потому что я не забочусь о нем. Он думает, что я злюсь, и он прав, но это не из-за него, не из-за женщин, не из-за лжи, это… это из-за того, что я потеряла.
Стук сердца начал отдаваться в ушах, а в горле застрял ком. Она безуспешно пыталась проглотить его, и ее голос стал хриплым и напряженным.
— Я злюсь из-за того, что они отбирают у меня. Я злюсь из-за того, что не могу иметь.
Мэри позволила сапфировым четкам выпасть из рук на деревянный выступ перед ней, проигнорировав звук, с которым столетняя реликвия соприкоснулась с твердой поверхностью, и начала снимать перчатку с левой руки. Как только ей это удалось, она помедлила и пристально посмотрела на неприлично большой старинный бриллиант, украшающий ее безымянный палец. Золотое кольцо, казалось, высосало все тепло из воздуха, и Мэри задрожала.
— Я влюбилась в человека, который является врагом моей семьи. Они не знают, не должны знать. Я пряталась, обманывая месяцами, — ее голос звучал как будто издалека, словно она слушает кого-то другого или свое эхо. — Я влюблена в него, но он не знает кто я, потому что я врала и ему тоже.
Медленно, осторожно, Мэри разгладила черную перчатку, растирая кожу большим и указательным пальцем. Она закрыла глаза, и небольшая слеза скатилась вниз по ее щеке, оставляя мокрую полосу от уголка глаза до подбородка. Она не стала вытирать.
Не открывая глаз, Мэри вздохнула, позволяя словам нахлынуть, чтобы сказать их вслух в первый раз.
— Я беременна... и отец ребенка — не мой муж.
Впервые, с тех пор как вошла в исповедальню, она услышала, как священник издал какой-то звук, но не могла разобрать ни слова. Затем она услышала этот звук повторно; одно и то же слово с каждым разом звучало громче, злее, угрюмее, и она почувствовала что-то, узнала, и страх поселился в ее груди.
— Проклятье!
Глаза Мэри распахнулись, рот раскрылся от удивления, а внутренний голос посылал тревожные сигналы в каждую клеточку ее тела. Вдруг, прежде чем она смогла полностью понять, что происходит, ширма, отделявшая ее от, как ей казалось, священника, сдвинулась в сторону, открывая последнего человека, которого она ожидала увидеть.
Длинный черный кашемировый плащ, на котором искрились и переливались капли воды, покрывал его внушительное тело. Его светлые волосы были все еще влажными от раннего осеннего дождя, которого Мэри удалось избежать, воспользовавшись зонтом. Его зеленые глаза, обычно рассудительные и доверчивые, сейчас свирепо прожигали, выбивая весь воздух из легких и заставляя ее сердце остановиться. Выражение его лица соответствовало его пламенному взгляду — твердое, жесткое, непримиримое.