Степанов иронично хмыкнул про себя: а пользы-то? Вряд ли ему простят пострелуху на дороге – и это они еще про аэродром не знают! Все равно к стенке прислонят. Особиста, может, сразу и не расстреляют, ребята из органов в плен, как правило, не сдавались, так что он для них ценная добыча. А вот он с летуном фрицам даром не нужны. Предъявят начальству в качестве опасных диверсантов – ай да мы, каких волчар скрутили! – да и шлепнут. Образцово-показательно, перед строем – личный состав такое дело любит, да и местных жителей заодно припугнут. Потом еще и фоткаться с трупами будут, гребаное селфи, мать их, делать! Чтобы своим добропорядочным фрау с прочими белокурыми фройлянами карточку в фатерлянд послать: вот, мол, как твой сын-брат-муж с азиатскими варварами браво воюет!
Леха попытался понять, страшно ли ему… и неожиданно понял, что не может ответить. Даже самому себе не может. Бред какой-то, себе-то ведь не соврешь? Вроде бы должно быть страшно, аж до устрачки страшно – а ему отчего-то практически все равно. Нет, помирать-то ужасно не хочется, конечно, инстинкт самосохранения никто не отменял. Но уж больно много всего за эти дни произошло… вон когда кашеваров в нож взял – так трясло, что звиздец. Да и потом после боя тоже неслабый отходняк накатывал. А сейчас? Сейчас он просто стал другим. Научился воевать и убивать, воспринимая это как должное; как неприятную, но необходимую работу. Наверное, так всегда и бывает на реальной войне. Настоящим солдатом, воином, стать непросто, но он им стал. И редкие, «через не хочу», рассказы отца про Афганистан теперь воспринимались совсем иначе, нежели раньше. Десантник неожиданно поймал себя на мысли, что начал понимать батю – точнее, начал понимать, отчего тот категорически не хотел вспоминать о войне. Он бы тоже не стал никому и ни о чем рассказывать. Эти воспоминания – его крест, и нести этот крест предстоит только ему самому…
За окном зашумели автомобильные моторы, захлопали дверцы. Оберст-лейтенант встрепенулся, вскочил со стула и, подхватив лежащую на краю стола фуражку, торопливо потопал к ведущей в сени двери. Майор двинулся следом, на ходу оправляя китель. Сидящий в углу лейтенант зачем-то вытащил из кобуры пистоль – Леха узнал легендарный девятимиллиметровый «Люгер» – и уставился на пленных крайне подозрительным взглядом киношного американского копа, словно говоря: «Как же я хочу, чтобы вы попытались! Ну, дайте же мне шанс спустить курок». Расслабившиеся было караульные снова вытянулись в струнку. Летун заметно напрягся, Батищев наверняка тоже, хоть виду и не подал, продолжая презрительно глядеть перед собой единственным дееспособным глазом. А Леха? Десантнику неожиданно (и, как водится, не к месту) вспомнилась одна из любимых книг юности, «Охота на пиранью» Александра Бушкова. И ему просто до одури захотелось повторить слова каперанга Мазура, произнесенные тем в торжественный момент прибытия на заимку Прохор Петровича: «Но до чего мне оглушительно пернуть охота, спасу нет». То ли сказалось нервное напряжение, то ли еще что, но на этот раз он не сдержался. Нет, не в смысле, что воздух испортил, – просто глуповато захихикал себе под нос, примерно как тогда, когда сидел в воронке и на него медленно сползала двадцатитонная туша подбитого немецкого танка.