Подойдя к фонтану, она подставила руки под его струи, поблескивающие в бликах голубоватого света от вывески пиццерии на углу площади.
— Ты простынешь, Вероника. Сегодня очень холодный вечер, — сказал он, дотрагиваясь до рукава ее белой пушистой шубы.
Она обернулась к нему, и в ее взгляде он увидел уже знакомый ему лихорадочно-радостный блеск.
— Не называй меня Вероникой сейчас, ладно? Я сейчас — Констанс.
Он тихо застонал и закрыл глаза. Почему? Почему она снова утверждает, что она — Констанс? Ведь это было их местом. Здесь они были в тот первый вечер — в тот удивительный вечер, с которого началась сказка их любви. Эта площадь с фонтаном не имела никакого отношения к ее матери и к тому, что было у него с ней четверть века назад. Хотя… в самом ли деле не имела?
Он напряг память, пытаясь припомнить, бывал ли он здесь с Констанс. Но разве возможно это вспомнить? С тех пор прошло столько лет, и она в его жизни была лишь эпизодом… Он открыл глаза.
— Ответь мне на один вопрос, Вероника: твоя мама описывала в своем дневнике это место?
Она удивленно приподняла брови, не сводя с него своего сверкающего одухотворенного взгляда.
— Дневник? Ты имеешь в виду тот дневник, который нашли во время раскопок? Но я не знаю, Габриэле, что в нем написано. Я его не читала.
Он вздохнул, однако отметил про себя: она помнит о раскопках, что большой плюс. Ведь раскопки имеют отношение к ее собственному прошлому, а не к прошлому ее матери. А вообще странно, что из всего ее прошлого, которое она начисто забыла, в памяти Вероники сохранилась именно эта единственная деталь: раскопки.
— Пошли ужинать, Вероника, — сказал он, поняв, что сейчас совершенно бесполезно пытаться выяснить, какие именно ассоциации вызвала у нее эта площадь с фонтаном. — Джимми уже проголодался. Он очень соскучился по бифштексам с кровью — а мы с тобой соскучились по верху от пиццы, ведь так?
— Я же просила тебя не называть меня Вероникой сейчас, — обиженно проговорила она, сделав ударение на слове «сейчас». — Назови меня Констанс. Пожалуйста, назови меня Констанс — я очень прошу тебя об этом.
Эта настойчивость была чем-то новым в ней. Раньше она называла себя Констанс, когда люди спрашивали, как ее зовут, и сердилась, если он пытался это опровергнуть. Но еще не случалось, чтобы она попросила его назвать ее так. Ей было, насколько он понял, все равно, как он ее называет, лишь бы он не обращался к ней по имени. И он, не желая ее сердить, называл ее именами, которые подсказывала ему фантазия, пока несколько дней назад она сама не сказала ему, что он может называть ее Вероникой.