Тем драматичнее явное несоответствие между титаническим трудом, вложенным в эту книгу, и художественным результатом. «Мемуары пеона» столь плотно охвачены панцирем стилизации, что живое начало в повествовании буквально задыхается. А главное действующее лицо, при всей тщательности его самонаблюдений, остается все же «фигурой, лица не имеющей». Трудности следования по извивам этой педантически подробной, архаизированной речи не вознаграждаются большими открытиями — преобладает впечатление, что перед нами — искуснейше выполненный литературный муляж. И недаром критика, встретившая роман с почтительным удивлением, но без энтузиазма, воспользовалась для его характеристики многозначным французским выражением tour de force [1]. Продолжали «удивлять» резким несходством — менялся сам ракурс изображения — и последующие, более компактные романы Сарджесона: «Похмелье», «Радости от змеи», «Поселок на закате». Первый ассоциируется с американской прозой абсурда и черного юмора, хотя новозеландская специфика его совершенно очевидна. Второй, мастерски воссоздающий и чуть пародирующий стиль викторианского романа, отчасти романа в письмах, вводит читателя в причудливый быт и параллельно развертывающиеся странные события в семьях отца — престарелого, но весьма энергичного викария — и его сына, учителя, безуспешно пытающегося уйти из-под влияния отца. (Заглавие «Радости от змеи» — часть реплики из «Антония и Клеопатры» В. Шекспира.) В «Поселок на закате» встроена криминальная интрига, она развертывается на фоне комфортабельного загородного поселка, где муниципальные власти селят престарелых граждан, дабы неприятные проблемы старости не омрачали и не нарушали делового бодрого ритма городской жизни… Впрочем, элементы криминального романа — насильственная, загадочная смерть — присутствуют во всех этих книгах. Есть и них и сильный привкус макабра, и гротеск (особенно в «Похмелье»), и довольно мрачная эротика.
Все эти черты, сближающие столь несхожие поздние произведения писателя, конечно же, не свидетельствуют о его симпатиях к образу жизни и образу мыслей, главенствующих в послевоенном новозеландском обществе. Сарджесону претит смесь буржуазного самодовольства и ханжеского пуританизма, тревожат агрессивные явления, возникающие в среде молодежи, которая не находит выхода своей энергии и эмоциям. И все же воспринимать Сарджесона в этих его произведениях как чистой воды сатирика, обличителя, проповедника значило бы грубо упрощать дело. Духовное обеднение новозеландского общества не вызывает у него сомнений, но в фокусе его писательского внимания, как и прежде,— отдельный человек, со всеми его противоречиями, слабостями, странностями и пороками. Природное начало в человеке всегда представлялось Сарджесону чем-то очень важным. Но в современном обществе с его укоренившимися условностями и лицемерным моральным кодексом этому началу нет места, пожалуй, одни лишь маори, еще не испорченные городской цивилизацией, считает писатель, сохранили элементы «естественного человека». «Впрочем,— заключает он,— в любом обществе рядом с извращенной моралью существует естественная доброта, а рядом с унынием и мрачностью — естественная радость жизни».