Но название книги и то, как парень отнесся к пробуждению хозяина дома, изумили Эдварда.
— Послушайте вот это, мистер Корри,— начал парень. И, властно взмахнув рукой, будто водворяя тишину, стал читать из Мэтью Арнольда [33] конец строфы:
И в зимний край вступает он
Под гнет железных тех времен —
Сомнений, страхов, ссор, утрат.
— Так вот, сэр,— продолжал парень,— вы не считаете, что…
Пока незнакомец примерял слова поэта к временам нынешним и временам минувшим, Эдвард окунулся в воспоминания о мантиях и шапочках, что когда-то носили девушки и некий юноша; он изредка отваживался присесть с книгой в руках на ступенях колледжа — зрелище для прохожих — и тоже читал вслух стихи, а потом спорил о них. Но его зло высмеивали, и в конце концов он испытывал облегчение, когда спор переключался на излюбленную тему: свободная торговля или пошлина на экспорт. В самом затаенном уголке души он, казалось, и сейчас вспыхивал от стыда при воспоминании об этом. Возможно, в те времена и в той обстановке эти символические одеяния казались причудой, но поэзия действительно глубоко его трогала и отступить — значило струсить. Это постыдное отречение мучило его вплоть до недавнего времени, когда началось неудержимое возрождение — засохший куст расцвел.
Эдвард вдруг с изумлением услышал свой голос:
— У Мэтью Арнольда есть множество замечательных стихов.
Он уже собирался перечислить их, но парень снова жестом призвал к тишине и прочел из «Швейцарии» и «Эмпедокла». И снова Эдварду не удалось сосредоточиться, собрать разбредающиеся мысли. Если б его попросили, он бы тоже процитировал что-нибудь из Арнольда, и даже по памяти…
…И после долгих странствий — вмиг
Былое вновь охватит их…
История повторялась, он будто увидел себя молодым. И не важно, что место действия иное и вместо мантии брюки «дудочкой»,— неукротимая суть осталась прежней — поэзия. Но если б его попросили: назови ту силу, что так никому и не удалось сломить, он бы воскликнул: «Социальное противодействие!» И эта сила — в чем он признавался себе со смятением — поселилась теперь в нем самом. Но несмотря на этот поздний расцвет, Эдвард почти ничем не отличался от своего окружения, которое сначала одержало над ним верх, а потом поглотило его: этот парень наверняка счел бы его продуктом окружающей среды.
Но тут Эдвард почувствовал, что вновь возвращается в облик судьи, и ему стало нестерпимо грустно. Поэзия — это, конечно, хорошо, но тем, кто вторгается в чужие постели, надо давать отпор: у парня с его исчезнувшими приятелями (а женщина, несомненно, любовница двух других, разве только мир в одночасье не вернулся к первозданной невинности) следует сурово потребовать объяснений.