И скоро Генри понял, что ничего из его занятий не выйдет. И стал целыми днями болтать с девчонкой, а заодно упражнялся, изобретая себе подпись. Иногда ему казалось, красивее всего выглядит Г. Д. Грифитс; а порой он думал — нет, лучше полностью: Генри Дэвид Грифитс. А то для разнообразия сам обопрется на подоконник и глядит на улицу. Но немного погодя девчонка взяла моду в этих случаях тоже соваться к окну, а места для двоих было маловато, и они оказывались так близко друг к другу, что касались…
нет, нет, однажды после школы он нашел на своей кровати книжку, наверно, ее мама оставила, и после он сколько дней не мог посмотреть ей в глаза, про птичек, про цветы и «чистейшее создание» — девушку, что сказала — я дождусь тебя непорочной, и он сказал — а я тебя, и можно заболеть страшной болезнью, хуже проказы, да, и тайный грех, нет, о господи, НЕТ
Поначалу дни казались Генри нескончаемо длинными. С утра, по дороге на службу, он должен зайти за почтой. Потом отпирает контору, кладет письма на стол шефу, и уж больше делать нечего. После того случая, когда, опаздывая утром, он в двух шагах впереди увидал шефа, он всегда точен. А девчонка — нет. Скоро у нее вошло в привычку являться все позже, и сперва Генри думал — ладно, какая разница? Но когда он отказался от попыток зубрить законы, ему стало не по себе. Если уж девчонка на месте, приходится весь день тратить на болтовню, и однако он ждет ее не дождется. И вскоре оказалось, пока ждешь, если раскрыть учебник и хоть немного позаниматься, никакого в этом нет удовольствия. А когда она наконец явится, это очень даже приятно. Приятно знать — впереди длинный день, и она тут, можно с нею болтать почти без помех. А вскоре стало казаться — хотя они каждый день бывают вместе, этих часов ему слишком мало. Он начал внушать ей, что так опаздывать по утрам опасно. Пытался ее напугать, чтоб приходила вовремя… И наконец она фыркнула — подумаешь, нашелся командир! Уж он-то пускай не воображает, будто она станет его слушаться. И пошли такие вот споры, можно спорить часами, и это даже забавно, потому что часы пролетают незаметно. И под конец стало казаться, что дни в конторе вдвоем с этой девчонкой — самое замечательное время в его жизни.
Даже думать о том, что приближается вечер, все противнее. Это ненавистное, как говорится, ждет тебя за углом, и вот он, этот угол, а ты и не заметил, как до него дошел. Часам к четырем на лестнице наверняка послышатся шаги шефа, их нельзя не узнать. Бывает, он долго гремит там, нога опять и опять соскальзывает со ступеньки. Девчонка принимается стучать на машинке, будто и впрямь занята делом, Генри раскрывает книгу мелких расходов, берется за перо. Иногда шеф, лишь слегка пошатываясь, подходит к их двери, заглядывает — мисс Григг, говорит он, вы мне нужны,— и язык у него почти не заплетается. А в другие дни он сразу проходит в кабинет, закрывается там, и тогда они оба настороже, минуты тянутся бесконечно, еле дождешься пяти, когда зазвучат гудки и можно будет прибрать на столе и уйти домой. Но и так бывает не всегда. Иной раз шеф звонком вызывает кого-нибудь в кабинет, почти всегда — девчонку, диктует ей письма, они всегда срочные, говорит он, их надо отправить сегодня же вечером. И Генри должен дождаться их, занести копию в книгу исходящих, и, случается, они надолго задерживаются в конторе. А бывает еще и по-другому — шеф звонит, и неважно, явится ли на звонок Генри или девчонка. Неважно потому, что шеф сидит в кресле боком, уставясь в окно, а утренние письма так и лежат невскрытые на столе, где их положил Генри. Шеф по-прежнему сидит и молчит, не шевельнется. А Генри стоит и ждет, или девчонка сидит с блокнотом или карандашом наготове… и наконец он им скажет — нет, ничего мне от вас не надо, идите. И еще по-другому бывает, для Генри, пожалуй, хуже всего. Волей-неволей соберешься с духом, стучишься в кабинет и с порога просишь шефа выписать чек. Потому что они убедились, если не попросить, он им жалованья не заплатит.