И Эдик решил, что стоит попробовать. Тем более что косвенно слова олигарха подтверждались ежедневными звонками того эрмитажника Макарова, который качал права за весь Эрмитаж. Тот названивал не просто от злорадства — нет, явно с сочувствием, постоянно предлагая помощь. Эдик всякий раз вежливо посылал назойливого прохиндея. Ну, чем вроде тот мог помочь? «Замолвить словечко нужным людям…»? — да видел бы он прокурора Троекурова в гневе! Такого только танк остановит. Он пытал Эдика музыкой с неумолимостью садиста. Едва увидев слабое место Эдика, он принялся за «музыкальные допросы». Попросту включал магнитофон с записью концертов виолончельной музыки — и начинал свои вопросы. Скоро путем экспериментов Троекуров нашел наиболее действенные пытки — если простую скрипку Эдик переносил, только скрипя зубами, то виолончель вышибала из его лба обильный пот, а тело начинала колотить дрожь, как от озноба. Но самой вершиной пыток был концерт виолончели, причем сольный концерт без оркестра, который смягчал муку, и причем только в исполнении прославленного маэстро Распроповича. Все другие виолончелисты не могли вызвать у Эдика рвоту, судороги и потерю сознания, как этого добивался сольный концерт Распроповича. Эдика приходилось приковывать к железному, ввинченному в пол табурету, чтобы он не катался по полу в разных направлениях, а бился в судорогах возле табурета, когда сваливался на пол, руки в наручниках, нога — к табурету. Прокурор требовал имена покупателей, суммы заплаченных денег, даты, адреса. Он не верил словам Эдика, что все это неизвестно, прокурор знал, что все это можно восстановить, выйти по следам воспоминаний на реальных покупателей и доказательства, и Эдику оставалось только молчать. Нервная система олигарха, до того крепенькая и цельная, начинала расшатываться и трещать. Скрипка воспринималась после недели пыток уже отдыхом, пусть и мучительным, а в конце каждого допроса Троекуров не забывал поставить в мучениях точку концертом-соло Распроповича, после которого Эдика приходилось обливать водой из графина. Эдик едва не умер, и непременно бы умер, если б не истинный дух Россов, в который он верил, и который только и удерживал душу Эдика, истерзанную раскаленной виолончелью, от падения в бездну. Может, он и сломался бы, если б не поддержка и вера в него других людей, не таких злых, как прокурор. Одним из них, если не главным, явился тюремный врач, которого вызвали, видимо, охранники, во время одного из беспамятий Эдика. Осмотрев и послушав Эдика, врач заверил Троекурова, что узник не придуривается. Пена изо рта настоящая. Судороги тоже. Сердце на пределе, работает с перебоями. Врача даже заинтересовало — чем бьет Эдика следователь. Что-то новенькое вроде…Током? Или пакетом полиэтиленовым душите? Скорее все вместе, да? Прекращайте, а то ласты склеит. И музыку можете выключить, все равно арестант уже не в состоянии кричать. Выдав эти рекомендации, врач машинально сам выключил магнитофон, и обессиленный Эдик тут же прекратил биться на полу и пробормотал: — я ничего не знаю…герр официр…