– Чему обязан я, что графиня Шлизерн удостаивает меня своей ненавистью?
– Тише, сударь! К чему называть имена! Заклинаю вас! – вскричала фрейлина с ужасом.
Ее прекрасная головка завертелась во все стороны, и в первую минуту испуга фрейлина как бы желала зажать рот португальцу своей крошечной ручкой.
– Дама эта покровительствует благочестию в стране и не может простить вам четырех еврейских детей в вашем воспитательном доме.
– Стало быть, женщина с умными глазами и острым языком стоит во главе ополчения?
– Совершенно так, и пользуется в нем значительным влиянием… Вы знаете мужчину с мраморным лицом и сонливо опущенными веками?
– А, властелин сорока квадратных миль и ста пятидесяти тысяч душ, изображающий из себя Меттерниха или Талейрана.
– Он сердится, когда произносят ваше имя, – нехорошо, очень нехорошо и вдвойне опасно для вас, что вы своей неосторожностью дали ему возможность вредить вам во мнении его светлости.
– Э, разве поклоны мои погрешили чем-нибудь против этикета?
Она с неудовольствием отвернулась от него.
– Господин фон Оливейра, вы насмехаетесь над нашим двором, – сказала она печально и вместе с тем с оттенком дерзости. – А между тем, как ни мал он, вы, по вашему собственному вчерашнему заявлению, ждете от него исполнения каких-то ваших желаний. Если я не ошибаюсь, вы просили тайной аудиенции.
– Вы не ошибаетесь, остроумная маска: я просил аудиенции не тайной, но особой, и я желаю, чтобы она состоялась под открытым небом, при тысяче зрителей.
Боязливо-испытующий взгляд она устремила на его лицо, выражение которого нисколько не открыло ей, смеется ли он или действительно снисходит к ней, говоря серьезно.
– Так я могу уверить вас, – продолжала она решительно, с несвойственной для придворной дамы развязностью, – что этой аудиенции – в Белом замке, в резиденции ли в А. или под открытым небом – трудно вам будет добиться.
– Вот как!
– Вчера на обратном пути из Грейнсфельда вы утверждали, что благочестие в полководце – не что иное, как абсурд?
– Э, неужели изречение это столь интересно, что оно даже известно придворным дамам?.. Я сказал, сударыня, что мне претит постоянное цитирование имени Божия и милости его в устах солдата, отдавшегося своей профессии со страстью. Помышление об убиении и истреблении людей и, наоборот, горячая любовь к ближнему, которого, если понадобится, я уложу на месте, для меня несовместимы; исход при этом один: лицемерие… И что же далее?
– Что далее? Бога ради, разве неизвестно вам, что его светлость – солдат душой и телом, что для него великим бы наслаждением было сделать солдатами всех своих подданных?