К вечеру дождь (Курносенко) - страница 42

И… не выдержал.

— Аким говорил, — сказал, — понять Истину — значит согласиться на гибель. — И добавил, потише: — Правда, давно говорил, лет десять назад.

И отвернулся.

Говорить про Акима, да вот так еще, было ниже пояса. Ниже пояса удар. Женщине. Кате. Выговаривая «Аким», чувствовал: не надо, нельзя, но говорил уже, и замирало сердце, и пусть, — думал, — пусть!

Нет, она не вздрогнула. Нет.

— Аким? — переспросила.

Аким.

Ничего он ей, Кате, оказывается, не простил, все он помнил, и ничего, ничего не собирается прощать, благородный человек. Такой оказался великан.

Проходили как раз мостик над речкой-ручейком. В тумановую комнату их попала березка, внаклон росшая у берега. Белая, тонкая, в нежно-желтой листве, и веточки у нее висели вниз, затупленные на концах, как человеческие пальцы. «Плакучая береза, — подумал он, — может, потом нарисую».

— Значит, я не могу понимать Истину, — сказала Катя. — Мне жить нравится! — и засмеялась.

«Что же это, что же с нами происходит-то?» — думал он. Он совсем запутался.

— А впрочем, не знаю! — Катя улыбнулась и махнула рукой. — Иногда, черт с ним, думаешь, с этим вашим миром… Катись все! Ага.

И опять засмеялась.

А он послушал. Смех ее стал глуше, но еще красивее, показалось ему, чем раньше. Из самой откуда-то глуби, и чистый, девчоночий, и вместе женский.

— Ты его видел? — спросила она. (Его — это Акима.)

— Видел.

— Ну и как он? Постарел?

И смотрела в глаза, мужественная женщина. Прямо. Ничего мне не надо, думал он, только бы ее, только ее.

— Да нет, не сильно. Красивый такой же. Здоровый. Деликатный. Водку с ним пили.

Молчала. Молчала о чем-то.

— Знаешь, — сказал он, стараясь поестественнее. — Я думаю, виноватых вообще нет. Каждый сам себе наказание.

Глянула. Не то благодарно, не то недоумевая — не понял. И как-то вдруг потух внутри. Устал, что ли.

— Или все виноваты, — как бы про себя выговорила Катя. И тут же спохватилась: — Кроме тебя.

Тут уж он усмехнулся: ну, ну. Знала бы она.

— Пойдем назад, — попросила Катя. Почувствовала, что он потух.

И повернули назад. Комната из тумана двинулась в другую сторону.

И тут вспомнилось, по-видимому, из-за «кроме тебя», выражение лица, с каким входил он, бывало, к художественному редактору, к начальнику своему и работодателю, вспомнился фальшиво-независимый тон, взятый им с тещей, ужимочки ее, лукавый этот огонек в глазах (знаем, мол, знаем, все мы все друг про дружку знаем), а главное, свои, свои эти вспомнились вежливо-достойные улыбочки и как он, растроганный, однажды сказал редактору: «Спасибо!», когда у товарища его забрали книгу, престижную книгу, и передали рисовать ему. Как он тогда поклонился за это, господи, поклонился!