— Я передумал, — говорит он, упрямо поджав нижнюю губу. — Я хочу пойти к Санте и совершить обмен, поэтому строю лестницу, чтобы смог подняться к нему на Северный полюс.
— На что ты хочешь обменять свой подарок? — с любопытством спрашиваю я.
— Я хочу, чтобы Санта сделал лучшую мумию.
Странно, что эти его слова засели у меня в памяти, и что это Рождество было скрыто от меня все эти годы. Вылетевшие слова из его детского рта, разбивают мне сердце, слезы неудержимо начинают течь по щекам, я плачу над своим братом.
Очень тихо, я двигаюсь к краю кровати и соскальзываю, направляюсь в ванную комнату, сажусь и обхватываю, прижимая к груди колени, начинаю реветь. Вспоминая, как наш отец обнаружил нас обоих, строящих эту лестницу и ему с трудом удалось убедить Льюка написать письмо Санте, которое Санта обязательно прочитает, по крайней мере, так говорил отец.
Я всегда буду помнить эту сцену и всегда буду скучать о Льюке, о его добром сердце и такой прекрасной наивности. Он был романтическим мечтателем, жизнь относилась к нему с заботой и любовью, но он этого не понял.
— Ох, Льюк, — шепчу я.
Я слышу тихий звук открывающейся двери, поднимаю глаза и встречаюсь с взглядом Джека, который стоит и смотрит на меня.
— Что ты делаешь? — спрашивает он, обеспокоенно.
— Я хочу рассказать тебе о своем брате, — отвечаю я ему.
— Хорошо, — говорит он и входит ко мне, садится, его пальцы почти слегка касаются меня.
— Он был наркоманом и умер от передозировки, — мой голос ломается. Я никогда никому этого не говорила раньше. — Я обнаружила его.
Что-то мелькает у него в глазах, но он ничего не говорит и даже не пытается успокоить меня.
— Все было поистине ужасно, это пожирало меня изнутри, и я стала понемногу сходить с ума, — я стараюсь рассмеяться, но выходит какой-то скрипучий, отчаянный звук. Он продолжает молча смотреть на меня. Я прочищаю горло, и рассказываю ему о ложке и резиновых жгутах, и игле, которая до сих пор стоит у меня перед глазами, в его раздутой посиневшей руке. Затем я начинаю рассказывать дальше:
— Я была еле живой, фактически я уже даже не была живой, меня заставляло держаться только ярость и месть. Я была такой сломанной, что даже пыталась покончить с собой.
Я заглядываю ему в глаза, предполагая, что увижу осуждение моей слабости или жалость, но там ничего нет, только прямой взгляд — внимательный, нацеленный прямо на меня. И в этот момент я понимаю, что могу рассказать ему все. Все, что угодно, и он по-прежнему будет рядом со мной, поскольку его вера непоколебима.
Я начинаю честно все говорить: