— Ладно, Степан, молодец, действуй. Теперь только на тебя одна надежда!
— Теперь одна надежда на то, что в Кускове действовали московские домушники, а не какие-нибудь гастролеры из солнечного Магадана! — буркнул Сержант. — Если, не дай бог, гастролеры, хрен мы их возьмем!
Положив трубку, Варяг усмехнулся. Гастролеры… Степан будто ему через плечо заглядывал в рукопись дяди Семы.
Слов «завязал» или «отошел от дел» у настоящего вора не существует. Но Георгий Медведев и не собирался ни с чем завязывать — не в его правилах было ставить осла в стойло. Не помышлял он об этом, когда в августе пятьдесят третьего откинулся с зоны, просидев по разным лагерям ровно тринадцать лет, потому как к той десяточке, что дали ему в Ленинграде за кассу Речфлота, в колонии накинули еще пятерик да по амнистии Лаврентия Палыча Берии скостили два годика — вот и получилась чертова дюжина.
Весной пятьдесят третьего, уже когда вышел указ об амнистии, Медведя перевели в Тобольский централ — настоящую кузницу воровской элиты. В своей последней ходке Медведь повстречался со многими знакомцами, кого знал и на воле, и по лагерям. Вообще, в год амнистии в Тобольском централе урожай на законников был богатый. Можно сказать, собрался воровской высший свет. Здесь обретались Кирза из Новосибирска и Гром из Кемерово, Саша Уральский. Были люди со Ставрополья и Кубани, из Грузии и Армении. Но особенно запало ему в душу знакомство с сибирскими ворами. Задушевные разговоры с ними снова навели его на мысль о пользе крепкой сплоченной организации по типу той, о которой толковал Егор Нестеренко, — о крепкой «всесоюзной воровской артели», чтобы можно было держать в узде отпетых и внести порядок в нестройные уркаганские ряды. Не раз сталкиваясь на зоне с коварством и подлостью осоветившихся, или, как принято было говорить, ссучившихся, воров, Медведь внутренне принимал правоту Егора, в нем крепло убеждение, что пришло время серьезного разговора, пришла пора провести в среде российских воров серьезный шмон, большую чистку: кого на место поставить, кому указать на несоответствие, кого наказать по заслугам, а кого-то поддержать и оценить по достоинству. Смутно, в наметках, эта мысль у Медведя появилась еще до войны, продолжая все эти тринадцать лет заключения точить его душу. А перед скорым выходом на волю вновь всколыхнулись воспоминания о Егоре, об их долгих беседах в тихой ленинградской квартире да во время долгих прогулок по вечернему городу.
Администрация Тобольского централа, наслышанная о похождениях и подвигах Медведя, долго присматриваться к нему не стала: буквально через два дня после его прибытия загремел новоприбывший вор в карцер на десять суток за неподчинение начальнику отряда (а вернее, за непокорный взгляд, косо брошенный в его сторону). Подобная процедура здесь была не внове, а повод для наказания мог быть легко высосан из пальца. Но на этот раз дежурный по карцеру, имея негласное разрешение начальства, намеренно и весьма существенно превысил штрафную дозу: здоровенный мордатый вертухай, которому до коликов в животе не понравился новый вор, решил проучить этого степенного, уверенного в себе, гордого зэка, ведущего себя так, будто он здесь главный, а охрана не более чем его прислуга.