«Любимый! Гера! Ко мне вчера приходили с обыском. Офицер госбезопасности или милиции — я не поняла. Судя по его вопросам, он тебя хорошо знает. Его фамилия Калистратов. Звать Евгением Сысоевичем. Очень плохо о тебе отзывался, называл врагом народа. Во время обыска перевернули всю квартиру, хозяйка была очень недовольна. Вскрыли пол у входа, нашли какой-то тайник. Что-то оттуда взяли. У меня, Гера, предчувствие, что это не последняя наша встреча с Калистратовым. Поэтому я тебе и пишу это письмо. Егор пообещал нам с Макаркой помочь побыстрее из Ленинграда выехать обратно в Москву. Но только с билетами сейчас очень трудно. Я боюсь ареста.
Целую тебя крепко. Люблю. Мы с Макаркой будем ждать тебя, когда бы ты ни вернулся. Будь счастлив.
Твоя Катенька».
Ниже была приписка, уже сделанная карандашом.
«Если ты сейчас читаешь это письмо, значит, меня уже больше нет на этом свете. Так мы договорились с Егором: когда тебя выпустят из тюрьмы и мы с тобой встретимся, Егор это письмо мне вернет».
Мне стало тяжело дышать. Я сжал кулаки и с силой зажмурился, словно боясь дать слезам пролиться на этот клочок бумаги, на эти последние слова самого родного, самого близкого мне человека. Чудно: но я уже давно забыл, что такое слезы. Я, пожалуй, не плакал со времен голодного вологодского детства.
— Сволочи! — только и смог я выговорить, чувствуя, как удушающий ком подступил к самому горлу и как слезы неумолимо заволакивают глаза и весь мир вокруг.
В комнату тихо вошел Нестеренко, присел рядом и обнял меня за плечи.
— Катя погибла в сорок первом. Ее с Макаркой взяли через два месяца после твоего осуждения. Некий Евгений Калистратов из «большого дома» руководил. Посадили их с малышом в «Кресты». А потом ей дали срок за недоносительство. Пять лет. Но в лагерь переправить не успели — война началась. И зимой, когда город уже был окружен, позезли спецконвоем на пересылку. Макарка при ней оставался. А на Ладожском озере в их грузовик ударила немецкая бомба. Вот и все, Гера…
Я уронил лицо в ладони и в открытую, не таясь и не стесняясь посторонних глаз, тяжело и горько заплакал, впервые за долгие-долгие годы.
Потом мы с Егором выпили уже серьезно, точнее, пил я один, а Егор только компанию поддерживал, отпивая из рюмочки. Я жахнул два полных граненых стакана. Не захмелел, а только сильно озверел.
— Клянусь, Егор, клянусь тебе всем святым, что у меня, грешника, еще в душе осталось, я найду эту сволочь, я его вот этими руками порву…. Ты хоть знаешь, кто это?
— Откуда? — искренне удивился Егор. — Мне с этим гэпэушником, слава богу, не довелось встречаться!