Себас кивнул. Неожиданный порыв ветра закружил в роще пыль и клочки бумаги, всем пришлось зажмуриться и прикрыть мороженое руками.
— Что это такое? — спросил кто-то.
Мороженщик торопливо закрыл крышкой свое пробковое ведерко. Вихрь уже пронесся и, перекинувшись на равнину на противоположном берегу, низко гнал облако пыли.
— Наверно, это осень, — сказал Фернандо.
Ветер улегся, и мороженщик снова открыл торговлю.
— Да, осень! — подтвердила Мели. — А вы чего хотели? Хоть бы осень была что надо. — И посмотрела на вершины деревьев, в которых только что шумел ветер.
Мигель растянулся рядом с Алисией и тронул ногой ее ногу.
— Ой, только не пятку, щекотно…
Кто-то переговаривался через реку, крича во все горло. Фернандо спросил:
— А на что тебе осень, Мели? Почему тебе так не терпится, чтоб она наступила?
Только Луси еще доедала мороженое.
— Мне всегда хочется, чтобы время проходило поскорей, — ответила Мели. — Я люблю разнообразие. Мне все надоедает, если это слишком надолго.
И она откинулась назад, заложив руки за голову. Подмышки у нее были выбриты.
— Что мне, что вам, каждому свое сполна досталось в этой жизни: на двух костях двенадцать, — сказал, обращаясь к Лусио, мужчина в белых туфлях. — А этому тоже номер неплохой вышел! Прокормить четверых детей — должно быть, головоломка не из легких.
Лусио согласился:
— Мы хоть знаем, что когда умрем, так ни для кого не будет особой потери. Скорей даже — избавление, гора с плеч.
— Что до моих, то я давно их избавил от всякого беспокойства. Вот уж пятнадцать лет, как в тех краях и не показываюсь. В мыслях даже нет. Пошлю открытку к рождеству на имя сестры, и то не всякий год — бывает, и забуду, — вот вам и все родственные связи. Единственное беспокойство, которое я им причиняю, и то лишь в том случае, если мою открытку читают.
— А кто там у вас? Родители?
— Мать, два брата и сестра. Отец умер, а мать снова вышла замуж.
— Значит, вы давно уже отца потеряли?
— Давно. В тридцать пятом. Мне, старшему, было тогда семнадцать. В девятнадцать меня призвали. Когда вернулся с фронта, в нашем доме уже поселился новый хозяин.
Лусио глотнул вина и сказал:
— Такое никому не понравится.
— Да, веселого мало. Приняли меня со всякими церемониями, думали, я проглочу эту пилюлю. А я не проглотил. Ну как вам это понравится: женщине тридцать девять лет, при ней трое взрослых детей, ни тебе денежных затруднений, ни бедности. А ей, видите ли, замуж понадобилось!
Лусио согласно кивал головой.
— Я не то что по гостям ходить, на улицу выйти не решался, и это, скажу вам, только потому, что мне за них стыдно было. А ведь, оказывается, все, кроме меня, знали и еще кое о чем. Никто, даже самые закадычные друзья, не посмели рассказать, какой кошачий концерт им устроили в ночь свадьбы. Это мне сестренка рассказала уже недели через две, как я приехал. Тут уж я и вовсе со стыда сгорел. И знаете, что я придумал? На следующий день встал пораньше, собрал чемодан, пошел в хлев и отвязал колокольчик у одного из наших быков. — Мужчина в белых туфлях тяжело задышал, лицо его стало угрюмым; он взглянул на дверь, провел ладонью по губам. — Они еще спали. А я стал у двери в спальню с чемоданом в одной руке и с колокольчиком в другой и ну давай звонить да звонить — все вызвонил этой счастливой парочке. На прощанье. Что тут было! Весь дом проснулся. Братья не вмешивались, я ведь старший. Да, верно, они думали так же, как я, только боялись сказать. Этот тип вышел и набросился на меня: «Это что ж ты своей матери такое устраиваешь?» А я ему и отвечаю: «Да нет, не матери, я больше для вас стараюсь». Он совсем озверел, полез на меня с кулаками, но я ему не дал до себя дотронуться. И все трясу колокольчиком у него под самым носом. Мать кричит с кровати, поносит меня на чем свет стоит, отца недобрым словом поминает и меня с ним сравнивает. Но с кровати так и не встала. Тогда я взял да и бросил колокольчик прямо ей на кровать, повернулся и ушел. Только сестра, заливаясь слезами, провожала меня до автобуса. Почти все в деревне уже знали о случившемся. Сами подумайте, каково сестре, бедняжке, пришлось, ей тогда было всего пятнадцать.