Я понятия не имела, как надо молиться. В то утро я смотрела, что делали другие, и полностью копировала их движения. После молитвы священник в рясе прочитал нам длиннющую проповедь, из которой я ничего не поняла, да, если честно, и не очень к этому стремилась.
Мне казалось, что служба продолжалась несколько часов, хотя на самом деле она шла полтора часа. Мы пели, читали молитвы, садились, преклоняли колени, а потом было причастие.
«Скажи, что ты уже причащалась, – шепнула мне одна из девочек. – Тебя спросят, причащалась ли ты, так ты говори – да. Тогда получишь немного еды». Я ничего не поняла, но потом нас поставили в очередь, и я увидела, что происходит. Священник склонялся к ребенку, о чем-то спрашивал его, а потом давал с ложечки что-то выпить и что-то похожее на хлеб. Я была голодна и не отказалась бы от еды.
Когда подошла моя очередь, священник спросил:
– Ты надевала белое платье и принимала первое святое причастие?
Я с вожделением посмотрела на хлеб и вино и твердо ответила:
– Да, я причащалась.
Очень быстро я поняла, что в церкви надо делать то, что делают другие. Это правило относилось ко всем аспектам жизни в монастырском приюте. После службы нас отвели в столовую, где выдали стакан воды и сухой рогалик. Потом началась работа. Мне поручили мыть туалет. Постепенно я успела попробовать все виды работ, какие были в монастыре. В свой первый день я чистила туалеты до обеда, о котором нас известили свистком. На обед был жиденький суп с какими-то зелеными листьями. Несмотря на то что теперь меня никто не бил, моя жизнь принципиально не изменилась.
Монахини за соседним столом уминали большие куски ростбифа. С грустью наблюдая за ними, я констатировала, что попала в очередную тюрьму. Нас наказывали плохой и невкусной едой и бесконечной тоскливой работой и не выпускали за пределы монастыря. Более того, убежать из монастыря было очень сложно. Мы были постоянно голодными и часто воровали еду. Среди приютских детей было много беспризорников, которые прекрасно умели взять то, что плохо или не очень плохо лежит. Я и сама этим периодически занималась.
Воровать в монастыре было легко. Я пробиралась на кухню и пряталась под столом, накрытым длинной скатертью. Когда никто из монахинь не смотрел в мою сторону, я хватала с подносов лепешки и рогалики, рассовывала их по карманам и убегала.
Один раз мне удалось украсть банан. Этот банан, напомнивший мне о джунглях, одиноко лежал в вазе, как бы приглашая его взять. Я, конечно, не удержалась.
Я оказалась одной из самых старших. Детей постарше часто брали в приемные или в свои родные семьи, или они так или иначе покидали стены приюта. Впрочем, в монастыре жила женщина по имени Франциска, которой было за шестьдесят лет. Целыми днями она сидела в углу или на открытом воздухе и болтала со всеми, у кого было время поговорить. Эта Франциска рассказала мне, что прожила при монастыре более полувека. Ее не взяли в приемную семью и не забрали назад ее родители. Если бы не Маруйя, я могла быть уверена в том, что меня ждет судьба этой несчастной. Я убиралась, что-то мыла и терла, и думала о Маруйе. Это придавало мне сил. Маруйя была моей единственной надеждой.