— Что же пойдем? — спросила ты.
— Пойдем, — уныло ответил я.
— Ах, да! — спохватилась ты и успокоила: — Ничего, постоим здесь.
Но я-то знал, как тебе хотелось туда, где музыка и народ, где шутки и смех.
— А знаешь, давай я посмотрю, — предложила ты.
— Посмотри.
Мы вошли в здание, длинным коридором добрались до комнаты, которую очень не любили раненые. На ее двери висела грозная табличка: «Перевязочная».
Мы проскользнули внутрь. Ты зажгла настольную лампу, опустила ее на пол. Я сел на стул, и ты стала привычно разбинтовывать мою ногу. На левой ступне выступила желтая шишка.
— Осколок выходит, — определила ты.
— Болит, чертяка, спасу нет. Вроде уж близко, под кожей, а все нарывает.
— Еще больнее будет, — успокоила ты.
И тут мне в голову пришла гениальная мысль:
— А знаешь, Гутя, давай его вырежем.
— Ты с ума сошел, я же не врач. А если что с тобой будет?
— А что со мной будет? Подумаешь — осколочек со спичечную головку, да и под самой кожей…
Нам было по девятнадцать лет. Там, внизу, в большом освещенном зале, как фалды фраков, разлетались в танце полы госпитальных, стиранных-перестиранных халатов. И мы не могли пойти туда, не могли окунуться в это море веселья из-за какого-то ржавого куска металла, которому именно в это время вздумалось «выходить».
— Режь! — скомандовал я. — Я старше тебя по званию.
— Здесь ты младше, здесь ты раненый, а я сержант.
— Все равно режь, там разберемся.
Видимо, и ты уже прониклась моей уверенностью. Нашла какие-то блестящие инструменты, поставила кипятить. Помазав ногу йодом, взяла скальпель. И вдруг рука твоя опустилась.
— Послушай, нужны же обезболивающие уколы.
— Режь, нечего медлить, потерплю.
— Ну, держись, — скомандовала ты, и резкая боль откинула меня на спинку стула.
Из ступни бил фонтан. Это вместе с осколком выходил гной.
— Жив?
— Жив.
— Тогда пошевели пальцами ноги. Пошевелил.
— Работают. Теперь дело привычное.
Ты начала ловко обрабатывать рану, а я все боялся, что не выдержу, закричу благим матом.
— Ну вот, пожалуй, и все, можно бинтовать.
Моток бинта летал вокруг ступни, боль постепенно утихала. Мне даже легче стало, чем было до операции. Я попытался встать, но ты усадила меня.
— Надо подождать.
А мне хотелось идти. Мне было радостно от того, что ты не струсила и так ловко сделала свою первую операцию, что сейчас нежно, с тревогой смотришь на меня, что и я оказался на высоте, не закричал, не застонал — не выдал нашей общей тайны.
Наконец я поднялся. И ничего не случилось. Я встал и пошел, а ты бежала следом и все спрашивала: «Ну, как? Ну, как?» Я шел на танцы. И мы танцевали. Кружились и баловались, смеялись и смешили других. И никто в этом зале не знал нашей тайны.