Разговор их при прощанье я случайно слышал.
— Нет, — сказал он. — Нет, я понял. Ты мне нужна на всю жизнь. Я тебя нашел. Плевал я на Москву. Сейчас пойду дам телеграмму жене, что остаюсь.
— Не надо. Она тебя любит.
— Я ее зато не люблю. Я тебя люблю.
— Это ничего. Перетерпится. Главное — ты ей изменил. Я бы не простила.
— Вот те на! — сказал он. — Я ведь ей с тобой изменил, а не тебе с ней.
— Какая разница, — тихо сказала Надежда. — Главное, ты неверный муж оказался. Если прямо сказать, прости, — предатель. Не могу я с предателем жить. Любить могу, а жить — совесть не позволяет.
— Ну, и живи сама с собой! — вскрикнул оскорбленный внедренец, знаток эксплуатационных тонкостей, — и хлопнул навсегда дверью.
Я до сих пор теряюсь в догадках — то ли сестра правду говорила о своем понимании предательства, то ли придумала это нарочно, чтобы обидеть мужчину и облегчить ему уход. По ее характеру и то, и другое — вероятно и возможно.
Слова же о моей этой самой, которые Надежда произнесла очень мягко, означают женщину, которую я люблю с тринадцати мальчишеских школьных лет и по сей день, то есть, легко сосчитать: тридцать девять минус тринадцать — двадцать шесть лет.
У нее необыкновенное имя — Алексина.
И больше пока ничего не скажу о ней.
Вернусь к исходному разговору с сестрой.
Надежда в финале своей речи, страдая, попросила меня:
— Антоша, будь лапушкой, пообещай, что поищешь работу, чтобы нормальная и для тебя не противная, и что вот по этим объявлениям напишешь и сходишь, посмотришь!
И она выложила пять вырезок брачных объявлений из газеты «Кому что».
Страдала Надежда от осознания, как бы это сказать, не полной деликатности своей просьбы. Она ведь знает, что мне трудно ей отказать в чем-либо (поэтому и обращается с просьбами редко), и что если уж я пообещаю, то слово сдержу.
Я тянул время, я перебирал вырезки. Я увидел, что сестра очень старалась и кандидатуры мне подыскала наилучшие и наиподходящие.
— Ладно, — сказал я. — Ладно.
И буквально сама судьба шагнула мне навстречу — в лице соседа, капитана милиции Курихарова.
Я жалею этого человека, хотя сам он не знает жалости к себе. Это не парадокс — известно, например, явление, когда человеку при виде чужой крови делается плохо, а тот, кто истекает кровью — порезав, скажем, руку, — стоит если не спокойно, то вполне мужественно. Пример не очень подходящий к данному случаю, но наглядный. Или: от скрипа железом по стеклу морщится не тот, кто скрипит, а тот, кто слышит скрип.
Курихаров сам стал милиционером не так уж давно. Довольно долго он служил в пожарной части и имел офицерское звание. Был, то есть, командиром подразделения. Сложилось мнение и, к сожалению, небезосновательное, что в пожарники идут сплошь алиментщики, чтобы платить четверть зарплаты бывшим постылым женам и опостылевшим через жен детям, в свободное же от дежурств время, которого много, злорадно зарабатывают на стороне — часто втрое больше против пожарного жалованья, не платя с этих приработков ни копейки. «Уж лучше я их пропью!» — сердито говорил, вспоминая об этом времени, Курихаров, который, увы, как раз был алиментщиком. Но потом он женился вторично, бывшая его жена тоже вышла замуж и отказалась от алиментов, — и Курихаров подался в милицейские ряды. Кем он служит, в какой сфере охраны порядка, я не знаю, он держит это в секрете. Жалею же я его потому, что он груб, неотесан, раз в неделю его обязательно привозят в машине пьяного и на руках вносят в квартиру, жалею потому, что он насыщен и горд низменным знанием жизни, не желая никакого другого знания, мозг его существует в пределах исключительно эмпирических. С женою своей он обращается небрежно, с десятилетним сыном — хозяйски-повелительно, на обоих часто и громко кричит матом…