У нее был потом еще один муж, очень богатый человек, попросивший ее бросить работу. Она бросила — сперва работу, а потом и этого мужа, потому что на нее напала страшная тоска по родине, по городу Энгельсу. И она вернулась в Энгельс, купила квартиру, в которой просто жила себе, ничего не делая, время от времени выезжая за границу развеяться. Вышла на год или полтора еще раз замуж — за местного забулдыгу-газетчика, ужаснувшись его неухоженности и привычке повязывать широкий старомодный белый галстук в винных пятнах на цветные рубашки, под темно-красный мятый пиджак. Она привела его в полный порядок, откормила, одела, вылечила, он стал куда как приличен и быстро продвинулся по служебной лестнице, встретив на этой лестнице голенастую какую-то девчонку-внештатницу — и ушел к этой девчонке, и через полгода ходил опять в белом своем галстуке и темно-красном пиджаке, вечерами они с девчонкой пили вино и пели песни под гитару из толстого песенника «Русский городской романс». Анастасия отнеслась к уходу мужа спокойно — и больше уж замуж не выходила. Она теперь говорит о себе без тоски и печали, с усмешкой даже: «Содержание моей жизни есть бессодержательность. Ну, как у природы. Я как природа, понимаете?»
И много находилось мужчин, понимающих ее, но никто не удерживался у нее долго.
Регулярно она навещает Алексину, приезжая на своем сером изящных форм «Ауди». Посидят, побеседуют о чем-нибудь или даже просто помолчат — и чувствуют, как говорят обе, энергетическую подпитку.
Помню, она приехала в субботу, я был у Алексины — и был счастлив.
Это счастье выпадает мне раз в два-три месяца. Понимаю, что оно в некотором роде унизительно, но ничего не могу с собой поделать. Алексина однажды читала какую-то книгу и вдруг подняла на меня задумчивые глаза (я сидел рядом и молча смотрел на нее) и сказала:
— И чего я тебя мучаю? С одной стороны, у меня принцип — ничего против души. Но ты ведь мне не настолько уж неприятен как мужчина. Почему не осчастливить человека, если это не составляет труда?
— Ты меня спрашиваешь?
— В душ и в постель, — сказала Алексина.
— Ты шутишь?
— Нет.
Я недоумевал. Я растерялся. Я машинально исполнил ее приказание.
Ах, что говорить! В тот вечер — и в ту ночь! — мне даже казалось, что она меня любит.
Но я, конечно, ошибался.
Тем не менее, с тех пор иногда она спрашивала:
— Пожалеть тебя сегодня?
Я, краснея от стыда, от унижения, кивал головой…
Но иногда она говорит со мной. Хотя считает, что ум мой слишком ординарен, непатологичен. Иногда позволяет и мне поговорить о чем-то, что кажется важно и интересно для меня. Но вид у нее при этом такой, будто она заранее знает все, что я скажу — и это ей заранее неинтересно.