– Поторопиться бы вам с прихватизацией госимущества надо, а то бомжерез какой-то поселился – спалит еще барак ваш!
Прочие оставили работу, как по команде, повернулись ко мне и прислушивались. И я продолжил:
– Странный какой-то. Достал уж своими россказнями! Все-то он про всех знает!
Тут посыпались вопросы:
– Это старичина-то? Высокий?
– Но как будто сгорбленный?
– И шея у него свернута вправо, так?
– В линялом кителе?
– В кирзачах и с бородищей?
Я только успевал соглашаться. Тогда они помрачнели, а самый старший, вылезши из окна и с грохотом сбросив вниз выковырянные медные с завитушками ручки, подтвердил мою догадку:
– Вовсе не бомж это. И вообще не человек. Это – самый последний жилец барака, которого нашли повешенным на этом же чердаке лет этак девять назад. С ним никто не общался и дел не имел. Жил он отшельником. А во время «хрущевской оттепели», когда подзабылись «подвиги» Лаврентий Палыча, про мужика этого сплетни ходили – будто бы именно он был тот самый особый порученец!
– Ой, Михалыч, и не говори больше – жуть берет слышать! – заголосила одна из женщин.
Но он все-таки закончил:
– Сказывают, именно он выходил на охоту за девушками… И есть тому доказательства: появился в обслуге Дачи он позже всех – как раз, когда она излюбленным местом и для Берии стала, – это раз, – загнул намозоленный палец. – Семьи у него никогда не было, он жил один и всех избегал, даже соседей, – это два, – средний палец повторил движение указательного. – Главное же: хотя и работал он на Даче, но никто не знал его обязанностей, ни с кем и по работе не общался, а только иногда прогуливался в парке и все шептался о чем-то с Лаврентий Палычем… Это три! – и торжествующе помахал кулаком с загнутыми тремя пальцами.
Сначала я не поверил. Тогда мой знакомый рыбачок предложил снова подняться по открытой лестнице и обыскать чердак – и, разумеется, мы там никого не обнаружили! Заметив же, что я еще сомневаюсь, рыбачок подвел меня к самой трубе:
– Наверх посвети! – скомандовал. – И приглядись.
Я поднял глаза: добротная и прочная веревка была завязана на дальней балке простым, но надежным узлом. Заканчивалась она петлей. И неприятный сквозняк слегка колыхал ее, на миг заслонив от меня мир живых тенью безотчетного ужаса…
История эта началась прямо в Останкино – на съемках программы «Пусть говорят». Тема была заявлена – «Хранители сокровищ» – и посвящалась пропаже из Эрмитажа. Собралось много людей. В рамках программы я рассказывал про клинок немецкого офицера, несущий на себе проклятие. По заранее оговоренному сценарию я подарил клинок представителям музея – и на этом съемка закончилась. Попрощавшись со всеми, отправился в большую общую гримерную забирать вещи, снимать макияж – ведь в соответствии с законами ТВ меня накрасили, чтоб не «бликовал» в кадре. Народу собралось много. Гомон оживленных разговоров рассеивал внимание, а я тихо себе копался в уголке. Вошел кто-то из телевизионщиков, спросил другого – лохматого парня, претендующего на стиль «неохиппи»: