…А ей очень хотелось остаться одной и спокойно посидеть на скамейке. Присела. Вдохнула воздух, выдохнула, к великому счастью убедившись, что все разбежались. Одна! Можно посмотреть Париж и даже прогуляться. Нет, ей не нужны были французы, она их вообще не видела. Вера пошла наугад, подставляя лицо июльскому солнцу, натыкаясь на прохожих («Пардон, мадам», «Пардон, месье»), любуясь маленькими изящными балкончиками, назначение которых было совсем не такое, как у нее в московской квартире. Она читала вслух, будто ребенок, вывески, трогала горячие стены, глазела на витрины patisseries[27] и съедала глазами полюбившийся tarte tatin[28]. Слушала журчащую, беззаботную речь, ничего, впрочем, не понимая, ощущая, как энергетика города постепенно обволакивает, околдовывает и вводит в состояние, которое называется простым и коротким словом. Надо ли говорить – каким? Моменты счастья каждый выражает по-разному.
У Веры тоже было такое слово:
– Спасибо, жизнь. Мерси, – повторила она по-французски.
– De rien[29], – ответил ей кто-то в толпе.
* * *
Спустя два века День взятия Бастилии стал всего лишь пунктом программы русских туристов. Такие вот парадоксы истории. Причины стираются, тускнеют и забываются, остаются лишь следствия. Голые факты. Строчки в энциклопедиях. За пару столетий авторы революций, тираны и жертвы успевают несколько раз поменяться ролями, дербаня по очереди терновый венок. Вообще, если копнуть глубоко, есть какая-то некорректность, даже, может быть, кощунство в том, что события, называемые революциями, отмечают как национальные праздники, да еще и обязательными салютами. Готовясь к поездке, Вера прочла о Дне взятия Бастилии. Даже при минимуме воображения можно было представить и ужас королевы, и смятение короля, и все сметающую на своем пути толпу. Тяжелая энергетика хаоса.
Жесть, словом. Но туристам дела не было до того, что происходило более двухсот лет назад. Они стояли на площади Трокадеро, смотрели в парижское небо, где громыхал под музыку ослепительный фейерверк. Радовались так, что Верины мысли о хаосе 14 июля 1789 года показались спорными. В конце концов, великий город все простил, великодушно, снова и снова, позволяя в себя влюбляться и отдаваться всецело: без стеснения, комплексов и осмысления исторических моментов.
И влюбились. Панова – в Костю. Костя – в Светика. Светик – в Арно, женатого француза, обремененного двумя детьми, Тамара – в Жан-Ива, француза, разведенного, но тоже обремененного. Кристина – в Синишу, Синиша, верный Брамсу, заигрывал с владивостокскими ребятами, те окучивали малолетнюю Оленьку. Папа-Власенко влюбился в маму-Власенко, Рославлева – в Маркеса, Маркес – в Ван Гога, «Жан Габен» Королев приударивал за Верой. Семейные пары ходили за ручку, в обнимку и просто просились на обложку журнала «Семья». Лишь Рославлев скучал по своему банку.