– Может, казино?
– Не смеши. Какие в Париже казино?
И тут она догадалась:
– Блошиные рынки?
– Точно. Ты там была?
Нет, эта страсть ей была неведома, и понять, как можно часами рыться в рухляди, рассматривать – и покупать! – покрытые вековой пылью безделушки, восхищаться какой-нибудь ветхой шляпкой, бесцветной, выцветшей акварелькой, как ни силилась, не могла. На Соломонова же блошиные рынки, броканты, антикварные магазины и знаменитые парижские букинисты произвели впечатление не меньшее, чем акулы. С той лишь разницей, что он сам, как акула, рыскал, охотился, выискивая, высматривая, вынюхивая, выторговывая одни ему понятные ценности.
Он вывалил на стол пачку старых открыток, фотографий, каких-то документов, конвертов с письмами:
– Да ты посмотри, посмотри и переведи мне. – Как картежник, выбрасывал все новые и новые козыри, будто ожидая услышать: «Все. Твоя взяла».
Вера перебирала старинные открытки, адресованные когда-то кому-то, фотографии людей, живших когда-то, писавших кому-то: «Дорогой Пьер. С вершины Сан-Франсуа шлю тебе искренние и наилучшие пожелания в новом 1935 году…» Некий Эмиль пишет своему «камараду» Жилю, радуясь, что на период войны – надо полагать, Первой мировой – его определили помощником мясника. Попалась фотография, отправленная из Ниццы и датированная 1910 годом: «Дорогая мама, мы добрались хорошо, только Кэтти заболела». Улыбающиеся лица, складки платьев, кружева зонтиков, пальмы.
Вспышка фотоаппарата запечатлела мгновенье счастья. Конкретное мгновенье конкретного счастья конкретного мгновенья. Мгновенье счастья мгновенья. У которого есть только настоящее и никогда – будущего.
В мире человеческих отношений ничего не изменилось. Сто лет назад, двести. Так же будут ловить мгновения и через тысячу лет, запечатлевая их, рассылая, делясь щедро и бесконечно.
– Ну? Что там? Что-нибудь есть такое?
– А что вы имеете в виду под «таким»? Типа, «Дорогой Пьер. Бриллианты, которые оставила нам наша мама, я поделил пополам и закопал под дубом, который посадил наш дедушка?» Нет, такого нет.
Неожиданно для себя самой Вера увлеклась чтением старых посланий, также надеясь вдруг набрести на что-то «такое». Ее внимание привлекло пожелтевшее от времени письмо: два тонких листочка бумаги. Аккуратный, почти каллиграфический почерк, ровные, одна под другой, линии, поля слева, на которых указано время написания каждого пассажа. Прочла первые строчки:
08.45. Дорогая моя… Любимая… Начинаю утро без тебя и с тобой. Если бы ты была рядом, ты бы спала… Тебе не удается встать раньше меня, и у меня есть маленькая власть: я могу смотреть на тебя, спящую, не боясь, что ты скажешь: «Пожалуйста, не надо так на меня смотреть, не такая уж я, чтобы любоваться…»