Я оставил переговоры полностью на откуп монгрелу. Как показали события последних дней, договариваться с сутенерами, ворьем и прочими отбросами Ринглус умел куда лучше меня.
Мальчишка все еще лежал на песке и смотрел снизу вверх — настороженно и зло. Сальные, нестриженые волосы спадали на чумазое лицо. Тощий, мосластый — сплошные локти и коленки. И ребра под кожей можно посчитать даже издали.
— Вставай.
— Зачем? — в высоком голосе прятался вызов.
Я ухватил его за плечо, принуждая подняться, и он охнул от боли.
— Затем, что ты — моя собственность. Я тебя купил… — я покосился на яростно спорящего с громилой Ринглуса и поправился, — куплю. Через десять минут. *
Его звали Зигфрид. Слишком грозное имя для такого заморенного щенка. Фэйри на три четверти. Мать — монгрел без особых способностей, отец — фэйри из клана Седых Волков. Мальчишке достался талант отца к обороту. Можно сказать, «повезло» — он превращался в по-настоящему жуткую тварь. Сильную, быструю, способную мгновенно залечивать раны.
Везение было с изрядным душком — обернувшись, Зигфрид терял себя. Не способный контролировать свою дикую половину, он целиком превращался в монстра, единственным желанием которого были кровь и убийство.
Седые Волки — ребята суровые и помешанные на самоконтроле — убивали таких еще в детстве. Как только выяснялось, что детеныш безнадежен и не способен сдержать зверя в себе.
Мальчишку спасло все то же сомнительное, гнилое везение. Талант проявил себя поздно, куда поздней, чем у чистокровных собратьев.
Все эти факты, щедро присыпанные душераздирающими подробностями, мое новое приобретение поведало уже на кухне, давясь и чавкая, в попытках запихать в себя как можно больше еды.
Рубище, которое сквалыга Пит Шепард выдал мальчишке, я велел сжечь, как только мы переступили порог. И сразу же направил щенка в ванную. Чистый он выглядел почти прилично. Капли воды падали с мокрых волос, скатывались по худой, в цыпках, шее под ворот слишком большой для мальчишки рубахи.
Отмытые от серой грязи патлы оказались темно-каштанового цвета, на теле обнаружилось с десяток застарелых отметин от кнута и множество синяков и ссадин, а при виде еды у мальчишки сделались такие безумные глаза, что я бы поостерегся становиться между ним и зажаренным на вертеле поросенком.
— Обожрешься — стошнит, — предупредил я его, но он не внял.
Рассказывал Зигфрид профессионально: умело давил на жалость, но не переигрывал. То шмыгал носом и делал умильные большие глаза, то переходил на трагический шепот или хриплый крик. Трясущиеся от жадности руки в потеках жира и ярость, с которой мальчишка впивался в мясо, только работали на образ несчастного сиротинушки.