— Можно.
Петр Васильевич работает, как всегда, спокойно и быстро. Раскрыта брюшная полость. Кишечные петли — бурые от просвечивающей через стенки крови. Да, он бы погиб от продолжающегося кровотечения…
— Вот язва, — говорит Петр, и я нащупываю плотное бугристое образование на задней стенке желудка.
— Как дела? — не отрываясь, спрашивает Петр Васильевич.
— Ничего… — мычит Ваня. — Хорошо бы побыстрее…
— Сейчас, Ваня… Скоро… Вот и мобилизован желудок… — Петр говорит, чтобы успокоить Мусю, Ваню, себя. На его лбу крупные бисерины пота. Муся вытирает их салфеткой.
В таз летит удаленный желудок.
— Кончаем… Как там?..
— Пульс… плохой, — отрывисто говорит Ваня.
— Хуже?.. — Петр ни на секунду не отрывается от работы.
— Хуже.
— Мы кончаем, слышите?
Мне хочется ухватить зубами эту невидимую нить — жизнь Ганзина — и до последней возможности, до изнеможения держать ее, пока Петр Васильевич не окончит операцию, пока не проснется Юрий Иванович, не откроет глаза, нет скажет: «Ну, вот… А вы боялись…» Я закусываю маску… Последние швы анастомоза. Фантастическая скорость!
— Подождите, Петр Васильевич! — Голос у Вани сдавленный, напряженный.
Затем, как в кошмаре, падают слова, рассыпаются торопливые шаги, шорохи, стуки… Время теряет измерение.
Тишина. Гудящая в голове тишина. Все. Все кончено! Ганзин мертв. Мы зашиваем живот мертвого человека.
В ординаторской тяжелое молчание. Невозможно определить, сколько времени мы сидим так.
— Идемте домой, — говорит Ваня.
Муся встает.
— Идите, я приду позже, — говорю я.
Петр Васильевич, не выпуская изо рта дымящейся папиросы, диктует операцию. Я еще раз прохожу этим кругом… И вдруг ощущаю, что ничего не хочу сейчас, только спать. Лечь сию же минуту и заснуть. Я кладу голову на руки.
— Нельзя умирать с каждым больным, — говорит Петр Васильевич. — Идем-ка домой.
Синий снег скрипит под ногами. Мороз крепкий. Из магазина вываливается шумная компания со свертками, задерживается у ярко освещенной витрины.
На «Птичьей горе» тихо. Все уже лежат. Смотрю на часы. Одиннадцать. Прохожу в «ничью комнату», зажигаю свет и сажусь к столу.
Я хирург пять месяцев. И вот мой первый умерший больной.
Я вслушиваюсь в эту фразу и холодею. Первый!.. Но, черт возьми, именно так и есть. Я врач. Что я наделал, чем занялся? Мне ведь не уйти от смерти. Она будет преследовать меня всю жизнь!
Я знал этого человека, Юрия Ивановича. Учитель истории. Сорока лет. Мирный человек, воевавший много лет. Он собирал материал для книги об истории нашего края. Я читал эти заметки и удивлялся, сколько вдохновения может быть вложено в, казалось бы, сухие строчки цифр и фактов. Передо мною вставали картины из недавней истории — партизанские бои, шумные собрания первых коммун, горящие хутора, неожиданный лязг вновь запущенных шахтных лебедок, молчавших много лет… И еще между строк записок я видел страстную душу тихого учителя истории, для которого романтика и горести далеких лет были близкими, как свои собственные.