Едва удерживаясь от резкости, рассказываю ей о Тане и сегодняшнем разговоре с нею.
— М-да… Что сделаешь? — говорит Анна Андреевна. — Старый человек со склерозом. В Америке каждые пять минут умирает больной стенокардией.
— Меня пока не интересует, как умирают и Америке! Я просил вас как коллегу, — зло подчеркиваю я, — сказать мне, в каком состоянии находится интересующий меня больной.
— Ему делается все, что в таких случаях положено, — в голосе ее прибывает холоду.
Погоди же!
— А блокады вы ему пробовали?
— Вы в них верите? Ну-ну…
— «Ну-ну» допустимо, только если пробовали.
Она бросает на меня испепеляющий взгляд.
— Извините, с трех у меня ВТЭК.
Я смотрю ей вслед и испытываю едва преодолимое желание запустить в нее стулом. Ну, ладно!.. Решение является сразу. Иду к главному врачу.
Он смотрит на меня выжидающе. Не торопит. Я даю ему возможность передохнуть от ругани с нашим бестолковым завхозом, ерзающим на табуретке у двери.
— Вы говорили как-то, что хорошо бы помочь на участке. У Анны Андреевны два участка. Я бы взял один, с Речными улицами.
«Теперь наверняка не высыпаться», — с тоской думаю я, пока главный врач с некоторым удивлением разглядывает меня.
Вопрос решается без малейшей проволочки. Дельный парень главный. Я как-то сразу успокаиваюсь и возвращаюсь на отделение.
— Поздравьте меня с новым назначением, — говорю я Николаю и Мусе.
Николай выражает мнение, что я свалял страшного дурака, — совместительство лучше брать дежурствами, чем месить грязь на Речных.
— Ты знаешь, какая там весной-осенью грязь?
— Нет, заодно узнаю.
В четыре часа у Юрия Ивановича повторно возникает кровавая рвота. Давление падает.
— Мусенька, дашь наркоз. Володя, позвони Ване. Я поговорю с Ганзиной. Торопитесь. — Петр Васильевич выходит.
Я чувствую неприятную дрожь в груди. Помогаю осторожно переложить Юрия Ивановича на каталку.
— Да, без операции мне не обойтись, — грустно говорит он, когда мы едем по коридору в операционную. — В войну чего только не ел… И ничего… А сразу после войны — язва.
Его успокаивает собственная неторопливая речь.
— Так и бывает, — говорю я, не задумываясь о своих словах.
Я никогда не обращал внимания на тишину в вечерней операционной. Вероятно, и в институте ночью на дежурствах, когда нет студентов, стояла такая же тишина. Тогда я был поглощен операциями. Сейчас я поглощен этим человеком на столе. Гнетущая тишина! Как перед вынесением приговора в зале суда.
— Можно начинать, — тихо говорит Муся и смотрит на Ваню.
Он сидит у откинутой руки Юрия Ивановича, следит за пульсом и давлением. Ваня кивает: