Разводим большой костер, варим картошку и чай. Быстро темнеет. Я стою у края стенки, падающей вниз метров на двадцать. Отсюда кажется, что до города, начинающего расцвечиваться электрическими огнями, можно добраться, сделав один громадный шаг. В груди даже холодеет от желания сделать этот шаг.
За спиной трещит костер — неповторимый аккомпанемент альпинистской песни:
Помнишь, товарищ, белые снега,
стройный лес Баксана, блиндажи врага?
Помнишь гранату и записку в ней
а скалистом гребне для грядущих дней?..
Ваня, Муся, Лора, горняки Толя и Воля, Николай… Раньше ни в Домбае, ни в Цее ни с кем из них не пел я этой песни. Тогда пели ее другие ребята. И сейчас, может быть, они поют ее где-то далеко, на расстоянии четырех или шести тысяч километров отсюда, и мир представляется от этого громадным обжитым домом, своим домом.
…в костре трещали ветки,
в котелке дымился крепкий чай.
Ты пришел усталый из разведки,
много пил и столько же молчал…
Где ты сейчас, Оля, что делаешь? Остался месяц до встречи. До какой только встречи?..
Очередную резекцию желудка Петр Васильевич мне не дает. Я недостаточно готов к ней. Но это меня не огорчает. Вторую неделю у Кирилла Савельевича нет приступов! Теперь можно будет взяться за желудки.
Но взяться как следует мне не удается. После больницы, как всегда, — участок. Потом наступает время собачника и экспериментальной операционной. Нужно установить будки для собак, сделать из старой «переноски» операционную лампу, разбитый перевязочный стол приспособить под «собачий операционный». Для прозекторской дня явно не хватает. Мне хочется до отпуска опробовать виварий, «потрогать руками» одну идейку по хирургическому лечению стенокардии. Незаменимыми помощниками становятся Танины друзья из фельдшерской школы. Когда мы откроем виварий (название очень громкое, конечно, но нам нравится), они будут ассистентами, наркотизаторами, операционными сестрами. Понятно, что они ждут начала операций не менее страстно, чем я.
Каждый день, отправляясь на участок, я заглядываю к Кириллу Савельевичу. Мы с Ваней еще не разрешаем ему ходить. Он сидит у придвинутого к кровати стола в своих больших железных очках и разбирается в записках Юрия Ивановича. Вспоминаю, как жена Ганзина предлагала свою помощь: «Почерк у Юры неразборчивый…»
Кирилла Савельевича смущает литературная сторона работы. Но здесь нам помогут ребята из городской газеты. Лора договорилась.
— Вот уж чем никогда не думал заниматься, — смеется Кирилл Савельевич. — Как ни крути, Владимир Михалыч, а это литература.
Прокофьевна возится у печи, улыбается и бурчит: