Зазвенело над головой железо, и троллейбус остановился посередине площади. Водитель в темных очках выскочил, стал дергать за веревки. «Если через минуту-полторы не поедем, опоздаю, — подумал Кирш. — Опять опоздаю. Нехорошо…» А водитель все не мог попасть роликом на провод. Очки бы, что ли, снял?.. Неловкий парень. Ну что, интересно, было бы, когда б хирурги, например, недотягивали узлы, которые они вяжут? Четверть человечества, наверное бы, уже тю-тю: от каждого аппендицита — в ящик… А тут, поди ж ты, полнехонький народу троллейбус стоит — и ничего. И ведь полтроллейбуса опаздывает. Какой-то нервный товарищ не выдержал, полез к двери, выпрыгнул и, зло глянув на водителя, независимо зашагал через забитую транспортом площадь. Плохо нервным в наш технический, торопливый век.
Утренняя конференция несколько затянулась — история Кухнюка вызвала повышенный интерес.
В коридоре штаба было уже пусто, когда покидали конференц-зал. Петр Петрович, тридцатипятилетний невысокий сухощавый мужчина в ярко начищенных туфлях и остро отутюженных брюках, нервно говорил, то поправляя модный галстук, то оттягивая пальцем плотный ворот накрахмаленной рубашки:
— Аффект? Какой же это аффект! — Его смуглое, тонкое лицо выражало негодование. — Забежал с улицы и, слова не говоря, убил человека! Не чем попало, а взял ружье, зарядил, прошел к нему в комнату…
— «Ревность — уж-жасная страсть», — процитировала Лидия Антоновна строку из «Прописных истин» Флобера.
Серафима Ивановна, заведующая терапевтическим отделением, посмотрела на нее из-под седых бровей и сказала:
— Милочка, вы очень оригинальная особа…
Серафима Ивановна если и читала когда-то Флобера, то, наверное, успела забыть. Сохраняя максимум достоинства, она пошла по холлу второго этажа к себе на отделение. Лида показала ее прямой спине кончик языка, Герман не сдержал улыбки, а сосредоточенный на своей мысли Петр Петрович ничего не заметил. Они поднимались по парадной лестнице, отделанной под мрамор, с истершимися посредине ступенями.
— Настало время расстреливать шептунов, вроде тех, что бегали уведомлять Кухнюка, — твердо сказала Лидия Антоновна. — На мой взгляд, провокатор отвратительнее убийцы.
— Здесь я не хочу с вами спорить, — согласился Петр Петрович. — Но признайте все же, что во второй половине двадцатого века поступки, подобные кухнюковскому, — просто неправомерны!
— Не заблуждайтесь, шеф. Человеческая эмоциональность неизменна. Я убеждена в этом, — изрекла Лидия Антоновна.
Герман едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.
— Возможно. Но ее проявления! — настаивал Петр Петрович.