— Извините меня, — сказал он.
— Забудем об этом, — ответила Пегги. — Ничего особенного не произошло.
— Да, конечно, — согласился он. — Но мне не хочется, чтобы вы думали…
— Что именно?
— Да нет, ничего. Я просто хотел сказать, что с уважением к вам отношусь. Вот и все.
— Джим, вы не такой уж скверный. Что же вам мешает стать совсем хорошим? Сейчас вы — со всячинкой, но добрые чувства порою берут верх, ведь правда?
Без малейшего усилия она сумела сделать так, что им снова стало хорошо и просто друг с другом.
— Жаль, что мы не были знакомы в детстве, — сказал он.
— Отчего?
— Мы бы, наверное, дружили.
— Не думаю. Мне кажется, вы были таким благонравным мальчиком, первым учеником. Я вряд ли бы вам понравилась. Куда там! Конечно, нет. Вы бы меня не одобряли.
— Почему же?
— А по той самой причине, по какой не одобряете сейчас.
— Разве я вас не одобряю, Пегги?
— Разумеется. Вы бы относились ко мне точно так же, как мой отец. Ему тоже не нравилась моя дружба с неграми.
— Так вы и в детстве с ними дружили?
— Конечно.
— Но каким же образом… — он растерялся. — Вы откуда родом?
— Из маленького городка в Онтарио, возле Джорджиан-Бей[3].
— Там было много негров? Я что-то не знаю таких городков.
— Нет, всего одна семья. — Она чему-то улыбнулась, вспоминая. — У них было шестеро детей, и жили все они в таком нескладном трехэтажном доме, покрытом грубой штукатуркой. Он торчал на пустыре — узкий, высокий, с покатой крышей. Летом там не было тени, зимою лютовали ветры, а на стенах, там, где обвалилась штукатурка, чернели огромные дыры. К тому же он весь накренился наподобие пизанской башни, и мне всегда казалось, что сильный ветер его и вовсе опрокинет… Да, а мой отец был в этом городке священником методистской церкви.
— Понятно.
— Для вас что-то стало яснее?
— Нет-нет. Рассказывайте дальше, Пегги.
— Сейчас я понимаю, что в то время мой отец, несомненно, был искренним человеком. Но уже тогда было ясно, что он преуспеет в жизни — очень уж он красиво говорил. Та негритянская семья была в его приходе. С ребятишками я встречалась довольно часто: их мать ходила к нам стирать белье. Отец мой рано овдовел, и я почти не помню маму. Прачка всегда приводила с собой кого-то из своих детей, можно сказать, я выросла бок о бок с ними. От отца я никогда не слышала ни слова о цвете их кожи. Другие люди тоже ничего такого мне не говорили, ведь я была дочка священника. Насколько я припоминаю, жизнь этих детей представлялась мне тогда свободной и беспечной, хотя они и были очень бедны. Возможно, даже самая их бедность казалась мне привлекательной.