Он присел с ней рядом, словно доктор у постели больного, потом встал и в смущении начал расхаживать из угла в угол.
— Что же вы не угощаете меня виноградом?
— Ах да, конечно, — отозвался он.
— Тарелка здесь, на полке.
— Как красивы эти грозди! — сказал Макэлпин, складывая их на тарелку и подавая Пегги.
— Ну вот, давно бы так. А почему вы здесь? — вдруг спросила она. — Чего вы от меня хотите?
— Сам не знаю, — сказал он просто.
— Будьте добры, подойдите и сядьте здесь. Вы мне мешаете, когда так мечетесь по комнате.
— Слушаюсь, — он сел на край кровати. — А почему вы пригласили меня?
— Вы мне нравитесь, — ответила она. — Мне кажется, что по натуре вы порядочный и добрый человек, хотя с первого взгляда это не каждому заметно.
— С какого же взгляда заметили вы?
— Что вы мне нравитесь?
— Да.
— Вчера вечером, после того, как вы сказали одну вещь.
— Я сказал? Когда?
— Когда мы разговаривали о брошюрке, которую вы вытащили у меня из кармана.
— И что такое я сказал?
— Вернее, не сказали. Всего одно слово.
— Пусть так. Какое?
— «Чернокожие». Вы сказали: «негритянские».
— Я это сделал не намеренно.
— Тем лучше.
— Хм… значит, дело не только в книгах?
— Книги не существуют сами по себе.
— Я хотел спросить… у вас есть друзья среди негров?
— Вам это кажется странным?
— Здесь, в Монреале? Да, — сознался он.
Те немногие негры, что жили в городе, селились между железнодорожными путями и улицей Сент-Антуан, в пределах треугольника, основанием которого служила Маунтин-стрит, а вершина упиралась в Пил. Работали они главным образом грузчиками и посыльными, убирали в ресторанах грязную посуду или выступали на эстраде. У них были прачечные, услугами которых не пользовались белые, и три ночных клуба, охотно посещаемые французами. Зато неграм нельзя было останавливаться в хороших отелях и заходить в фешенебельные бары. Они сами это знали, и недоразумений не возникало.
— Где же вы их выкопали? — спросил он.
— Вы когда-нибудь бывали на Сент-Антуан?
— Нет, никогда.
— Эта улица находится в негритянском квартале, и там есть несколько ночных клубов. В них можно встретить очень славных людей. Слыхали вы об Элтоне Уэгстаффе? Он руководитель джаза. У них там есть еще превосходный трубач, Ронни Уилсон. Вы и о нем не слышали?
— Нет. Да и откуда бы, судите сами.
— Пожалуй, в самом деле неоткуда. Тем не менее они отличные музыканты.
— Надо будет как-нибудь сходить послушать, — заметил он.
Она лежала, заложив руки за голову, и Джим вдруг наклонился и заглянул в ее светло-карие глаза. Те, в свою очередь, пытливо и без всякого смущения смотрели ему в лицо ласковым, открытым, дружелюбным взглядом. Она была спокойна, безмятежна, как всегда, но что-то его к ней тянуло. Хотелось тронуть пальцами ее милое личико, перебирать светлые волосы, рассыпавшиеся на подушке. Его манила страстность, которую он в ней угадывал. Вот сейчас он поцелует ее, прижмет к себе, и она — он чувствовал — ему это позволит. Он нагнулся, чтобы поцеловать ее в губы, но девушка тихо отклонила голову. Лишь одно движение. Он мог бы поцеловать ее в шею, но не сделал этого. Он старался поймать ее взгляд и понять, что это значит. Отказ? Она лежала так же неподвижно, и тогда он осторожно положил руку ей на грудь, маленькую, округлую, упругую грудь, а потом коснулся шеи так легко и нежно, как может сделать только человек, который любит женщин и умеет с ними обращаться. Она лежала отвернувшись. И хотя ничем другим она не выразила своего неодобрения, этого оказалось достаточно. Самый резкий отпор не смог бы так отрезвить его, как это вялое безразличие, и сейчас он удивлялся, как он мог вообразить, что его ласки будут ей приятны. Но вот наконец их взгляды встретились. Джим отодвинулся и улыбнулся.