— Вот он, Гришенька какой у нас… — материнскими руками обнимая его, говорила она. — Гляди, Гришенька, не твой батько вернулся?
Но мальчик отворачивался от света, испуганный, и, уткнувшись лицом в ее плечо, заплакал. Она унесла его и вернулась не скоро: он долго не мог успокоиться.
— У меня тоже сынок завелся… только постарше, — сказал Макеев, с душевной теплотой вспомнив о Мишко. — Если бы не он, я бы, может, пропал…
Он рассказал ей о последнем месяце своей жизни.
— Что же, — сказала она строго, — возьмем его. А оставим — грех будет, Саша.
В эту минуту она стала ему еще ближе.
Сильный мартовский ветер шумел за окном, но сколько он ни шумел, весна была уже на подходе. И скрип раскачавшихся ставен, и гул в холодной печи — все это означало только последние усилия зимы.
Был уже поздний час ночи, когда они остались одни в пустой комнате с жидкой коечкой, с глиняной миской на столе, из которой он ел.
— А теперь как же будет, Сашенька? — наконец решилась она спросить. — Теперь куда пойдешь?
Она не посмела сказать: «пойдем». Война была еще не кончена. Но он молчал, думал и смотрел на огонь лампочки.
— В Донбассе, говорят, уже шахты откачивают, — сказал он уклончиво. — А к лету — вот как перед тобою сижу — всю Украину очистим…
Он так и не ответил ей, и она была рада, что он ничего не сказал, — неужели за этой встречей сейчас же должна была последовать и новая разлука? Ветер катился и катился, громыхая сорванными листами железа. Все шорохи дома проступали в ночной тишине, и страшно было произнести вслух хотя бы единое слово, чтобы не спугнуть это налетевшее — пусть хотя бы и на миг — счастье…
— Ах, Сашенька… — только сказала она.
И, как тогда ночью, в их первую встречу, редкими каплями застучал по железу и пошел сначала дождь, потом ливень, сбывая последний снег на полях.
Когда Макеев проснулся, ее уже с ним не было. Детские голоса и топот маленьких ног слышались в доме. Он оделся и вышел на улицу. Снег протаял, снеговые лужи стояли вдоль обочин. По дороге в городской Совет его обогнала пролетка, — две тощие лошади везли председателя. Он окликнул Макеева и посадил рядом с собой в это просторное и скрипучее, служившее наверное уже полвека, сооружение.
— Еду с сахарного завода, — сказал Олейник озабоченно, — немцы подорвали лучшие наши диффузоры. Но все-таки к осени завод мы пустим… сахар будет.
День за днем его обширное городское хозяйство возвращалось к жизни, как тяжелораненый, к которому постепенно возвращаются силы. Олейник остановил лошадей у какого-то длинного низкого здания, окна которого уже стеклили.