— Ты о жизни когда-нибудь думал? — спросил егерь вдруг, глядя в Ленькины синие и как бы выгоревшие от солнца глаза. — Вот, к примеру, о том, что вечером ложится туман, а к утру поднимется. Солнце взойдет, согреет море, и все это наверх полезет, испарится.
— А чего мне об этом думать? — подивился Ленька. — Жив, здоров — и слава тебе господи.
— А я вот думаю, — сказал егерь серьезно. — Для всего свой порядок предназначен… и олень раньше срока гона не начинает. Только человек наперекор норовит. Край этот — цены ему нет… богатства здесь человеку под ноги напиханы — на, бери… И на земле, и в земле, и на море. Тут богатеи хозяйничали, подрядчики… весь край на откупу держали. Чиновников одних развелось, ступить некуда. Рабочий человек кругом был в долгу… паучок паутинку за паутинкой плел… водка да опий. Я еще помню мальчишкой — мак на Амуре десятинами сеяли. Туман. Полсотни лет качались в тумане. А потом взошло солнце… все осветило. Чиновники, как дым, поползли… всех этих хозяйчиков, да подрядчиков, да именитых купцов в море поскинули. Кажется, на́ вот — расти, строй свою жизнь… сам хозяин над берегом, сам над собой. Многие поняли, ничего не скажешь. А многие не поняли… нет. Привыкли в тумане болтаться. Сами не видят и других отвращают. Много еще этой крапивы растет. Но мы ее выполем… начисто выполем! — Он повеселел. — Тебе, курносому, тоже пошевелить башкой не мешает. Ты вот в счастливую пору родился, пришел на готовое.
— Жизнь у меня счастливая сложилась, — согласился Ленька. — Батька мой плохо жил… а я ничего. Я жизнью доволен. Ну, а если кого-нибудь недоскинули в море, можно доскинуть.
Час спустя на скамейке, на подложенных шкурках, со сладким присвистом он уже равномерно дышал. Босые ступни его ног были раскинуты. Барсучьи шкуры под ним пахли дремотно зверем.
На рассвете егерь стал будить Леньку. Было не легко растолкать его налитое счастливым сном тело. Он помычал, побрыкался и еще в полусне спустил ноги. Утро было сырое. Туман наполз в распадки. Море утихло. Начинался отлив.
Полчаса спустя они вышли из дома. Рыжий привязанный кобель поскулил им вслед. Днем олени держались в тени, на западной стороне сопок. Надо было пройти широкую Табунную падь, обойти лагуну, подняться на сопку с подветренной стороны. День начинался приморской обычной сыростью. Тяжелая испарина от обильной субтропической влаги, насытившей воздух, делала влажным тело. Туман приставал к лицу. Сумрачно возник распадок. Стало темнее. В тумане бежал родничок. Егерь шел привычным размеренным шагом. Привычны были и это сырое приморское утро, и туман с его водяною осыпью, и ежедневные выходы на пантовку. Ленька вскоре взмок и стал отставать. Дорога тянулась напрямик, потом пошла в гору. Нескончаемо дубовым подлеском поднималась она по увалу на сопку. Низкое облако рыхло лежало на его вершине. Егерь шел впереди. Ленька хватался за кусты и деревья. Так шли они час и другой. Уставать стал и егерь. Косицы волос из-под его картуза намокли. Внезапно туман на горе осветился. Как бы сдуваемый, он пополз в сторону. Невидимые доселе деревья затемнели стволами. Потом белесый луч слепо просветлил это мешево. Оно засияло молочной ослепительной белизной, стало желтеть, наливаться, теплеть. Солнце шло с востока. Облака и туманы, гонимые его восхождением, переползали, раздираясь в клочки, испаряясь. Егерь поднялся на сопку. Он снял картуз и отер мокрый лоб. Позади, по-медвежьи раздвигая кустарники, поспевал за ним Ленька. Широкий мир был уже наполовину открыт. Желтые полотнища солнца лежали на восточных склонах. Видны были распадки, полные утренних влажных сил, неспокойная бухта по другую сторону полуострова — вся в движенье бурунов, наползающих на скалистые рифы. Медленно и как бы лениво открывала заспанное свое лицо приморская тайга.