Он стоял в палисаднике в одной рубахе, распахнутой на мохнатой груди. Руки его были в земле. Жалкий огородик плохо рожал огурцы и жесткие крошечные корейские дыньки. Наступив на лопату ногой, скрестив руки на рукоятке, Алибаев смотрел на залив. С моря дул ветер. Белая яхта под парусом скользила, кренилась, почти чертила воду крылом, по-птичьему играя на просторе. Его узковатые монгольские глазки глядели неподвижно на парус, на воду, на вздыбины гор. Наконец, оторвавшись, он яростно всаживал в землю лопату и выворачивал глыбы земли. В непогоду и сырость, с набухшим портфелем, умело надо было пробираться по дырявым мосткам и по осыпям вниз, в город, на службу. В шестом часу вечера с тем же портфелем, намокая от душной испарины, лезть назад в гору. Трижды, четырежды на этом подъеме успевал он проклясть город, его туманы, испарину, свияжиновский домишко, судьбу…
Но день был выходной. Еще с утра проводил Алибаев жену с сыновьями. Они уехали на дачу, на Океанскую, к тетке. Он был один. Можно было вдосталь повозиться на огороде. В опустевшем доме гулял ветерок. Даже в том, чтобы разогреть себе нехитрый обед, была необычность. Он и возился на огороде, и разогревал обед, и справился с какой-то работой — писал и подсчитывал. День шел не спеша — жаркий приморский день осени. К вечеру, как обычно, полезли туманы, затянуло залив, стал посеивать дождь. Чужой город, ненавистная судьба… он с отвращением глядел из окна на мокрые горы и море, обступившие его жизнь. Не было здесь ни вольного степного ветерка, ни простора, по которому хорошо, до пахучего пота, можно погонять коня. Его сильным ногам остались только эти обломанные тротуары окраины да вместо легкого степного дыхания — сипловатая одышка на подъеме.
В восьмом часу, надев клеенчатый дождевик, Алибаев вышел из дома. Туман и дождевая осыпь как бы обгладывали день. Невесело стояли домики на сопках. Сильно, как всегда в дождь, тянуло отхожим местом. Мостки были мокры. Кореец-извозчик дремал на козлах со своими тусклыми фонариками по бокам, да загулявшие моряки шли с песней напролом. Вскоре Алибаев миновал главные улицы и свернул на крутую боковую уличку. Такие же мокрые мостки отлогими ступенями вели на высоту. Только побольше было здесь железных изукрашенных вывесок с изображенными туфлями, шляпами, бреющимися людьми и гигантскими челюстями: надписями и наглядным изображением обозначало все это корейских, японских сапожников, парикмахеров, шляпочников и зубных врачей. У подъезда с такой же гигантской челюстью на вывеске Алибаев надавил кнопку звонка. Дверь приоткрылась, его впустили. У окна стояло зубоврачебное кресло, лежали необычайные щипчики, стамесочки, пилочки. Посетитель садился перед этим набором, но больше всего действовали подвижные, железные, необычайной ловкости пальцы обладателя врачебного искусства. Впрочем, не одним зубоврачебным искусством обладал маленький подвижной человек. Видимо, давно осел он здесь, на этой чужой земле, освоился, научился свободно говорить по-русски. Только любезная улыбчивость да учтивая привычка втягивать тоненько воздух, необычная его готовная подвижность — все это было еще с того берега, откуда приплыл он сюда. Да еще азиатская непроницаемость в блестящих, живых глазах. Все было до чрезвычайности опрятно в доме. На полу лежали циновки. Аккуратные горшочки с цветами стояли на окнах. И аптекарские флакончики с жидкостями на стеклянной полке были оттерты до блеска и, казалось, хранили ароматы и специи.