Мне было трудно рассказывать об этом доктору Дж. Я не хотела, чтобы она сочла меня шантажисткой. Я была искренне убеждена, что это было бы несправедливо.
В конце мая доктор Дж. ушла в отпуск. Она рассказала мне о своих планах еще на первом сеансе: неделя в мае и целый месяц в августе. Она заявила, что хочет дать мне время «подготовиться» к ее отсутствию. Много о себе воображает, подумала я. К чему этот драматизм? Она и правда считала, что я жить без нее не смогу? На сеансах, предшествовавших ее отъезду, психологиня взяла на себя неожиданно активную роль. Всякий раз старалась задать нашей беседе определенное направление. Она сказала, что ее отпуск станет для меня прекрасной возможностью исследовать свой «страх быть покинутой и отвергнутой».
— Но я не боюсь быть покинутой, — запротестовала я. Наверное, не стоило говорить, что накануне ночью мне приснилось, будто я вцепилась в нее изо всех сил, плача и умоляя не оставлять меня одну.
По-моему, этот сон выеденного яйца не стоил. Но у доктора Дж. появился еще один повод обратиться к моему детству. Она вновь и вновь возвращалась к этому вопросу, как ищейка возвращается к подозрительному багажу. Она вечно ворошила прошлое. А я твердила: «У меня было обычное, нормальное детство. Счастливое. Ничего особенно выдающегося — равно как и трагического».
Вот что я до сих пор ей рассказывала.
Я была сыта, обута, одета. Меня любили и баловали. Первое время наша семья ютилась в съемной квартирке всего с одной спальней, но я не голодала, не подвергалась насилию, моими нуждами не пренебрегали. Мою пустышку не окунали в метадон, чтобы я успокоилась. Насколько я знаю, меня не пичкали перемолотым в кашу «колбасным ужином» (так в Глазго называют жареные колбаски с чипсами) — по данным врачей, в некоторых районах нашего благословенного города детей растят именно на такой диете. Меня не бросали в одиночестве, когда я плакала (я уточнила у мамы), хотя это настоятельно рекомендуют некоторые современные «эксперты» по воспитанию, — по их мнению, ребенка надо дрессировать, как щенка. Меня не оставляли на попечение няни. Пока мы с сестрой не пошли в школу, мама сидела с нами круглые сутки; потом она стала работать в ночную смену, чтобы встречать нас дома, когда мы приходили с занятий. Меня любили. Я была желанным ребенком. Я ни в чем не нуждалась. Откуда, с какой стати во мне мог взяться страх быть покинутой?
Я посещала начальную школу «Сент-Чарльз» в Мэрихилле, одном из наименее престижных районов Глазго. Вот мое воспоминание тех времен. Как-то утром в первую учебную неделю наша ангельского вида молодая учительница сообщила, что во время перемены на улицу выходить нельзя — идет дождь. Надо молча сидеть на своих местах и пить молоко. Ходить по классу воспрещалось. Она спросила, все ли мы поняли. Мы кивнули и сказали хором: «Да, мисс Догерти». Она вышла и закрыла за собой дверь. Поначалу действительно все молчали и не двигались. Но вскоре кое-кто начал шептаться. Болтовня расползалась, как вирус. Пара-тройка самых хулиганистых ребят выскочили из-за парт и начали бегать по рядам. Не знаю, что на меня нашло, но я к ним присоединилась. Может, хотела быть не хуже других, а может, меня уже тогда, в пять лет, тянуло к плохим мальчишкам. Через несколько минут прозвенел звонок и мы ринулись обратно на свои места. Ничего страшного не произошло.