Но вот высоко в небе поднялось солнце, и от его жарких лучей зарябило в глазах. Движения их стали механическими. Помощники Альберта то и дело воровали струйку воды, предназначенную для сеянцев, и выпивали ее из горсти, черной от налипшей земли.
В Полдень, перекусив на берегу реки, которая от нестерпимого зноя казалась потоком расплавленного олова, они сделали передышку. На предложение Альберта искупаться в реке его помощник сначала ответил отказом, но затем, то ли соблазнился этим, то ли, чтобы угодить хозяину, пошел за Альбертом вниз по течению. Батч в это время спала как убитая.
На третий день, перед грозой, жара стала совершенно невыносимой. Почувствовав приближение грозы, они еще больше заторопились. Небо давило на них своей тяжестью, и капли их пота, словно дождь, падали в борозду. Джереми принялся поддразнивать девушку, то и дело хватая ее за колени. Спина сидевшего на сиденье впереди Альберта сделалась неестественно прямой и словно одеревенела.
Несколько дней спустя он заметил на лбу Батч царапину.
— Эй, Мари, да ты никак подралась?
Ничего не ответив, она продолжала работать.
— Держу пари, ты была на празднике. Что с тобой случилось?
— Ничего… — чуть слышно прошептала она.
Ему передалось ее волнение.
— Ты, может, споткнулась и упала?
На этот раз она обернулась и посмотрела на него своими большими печальными глазами.
— Нет! Я не упала. Это Жан-Жак постарался.
— Жан-Жак?..
— А кто же! Один из сыновей Вейланхорта — тот, которому скоро будет шестнадцать.
— Какая муха его укусила? Он что — не в своем уме?
— Мы всегда с ним деремся.
— Из-за чего это?..
Его настойчивость объяснялась не столько любопытством, сколько желанием поддержать разговор. Альберт истосковался по людям, он был сыт по горло своим одиночеством и вечно молчаливой природой.
— Так, стало быть, вы всегда с ним деретесь… — повторил он. — Сдается мне, этот твой Жан-Жак бойкий парень. Тебе, должно быть, не скучно с такими дружками…
— Он мне не дружок. Дрянь — вот он кто! Разбил кружку о мою голову и чуть было не убил.
— Что же у вас с ним произошло?
— Он первый начал! Вчера на скотном дворе я не дала ему поцеловать себя, и он наговорил мне разных гадостей… Я и пальцем-то никого не трону. И ничего мне не надо, только бы оставили меня в покое. В отместку он сказал мне, что это я нарочно пустила теленка в табак. А когда я ответила, что он сам его туда пустил и что не только я это видела, он налетел на меня, да еще обозвал…
— Как же он тебя обозвал?
Ей еще ни разу не приходилось рассказывать о себе. Все свои многочисленные обиды она привыкла скрывать от людей и, по мере того как они накапливались, сбрасывать в самый дальний закоулок своей памяти — настолько далекий, что они исчезали там почти бесследно. Сейчас Альберт осветил этот темный закоулок, и гора накопленных обид оказалась на самом виду: они потоком хлынули из ее глаз, и сердце ее словно разрывалось на части.