Да, это был ее Джон. Он начал отступать, и она пыталась позвать его: «Погоди, Джон, это неправда, это вовсе не так, послушай, Джон!», но слова застыли у нее на губах. И вот уже он исчез, и опять лишь ветер выл за стеной, поскрипывали желоба, извивались и прыгали тени на стене.
Энн вскочила, вдруг сразу проснувшись. Джон стоял у нее перед глазами как живой, она отчетливо видела его внезапно постаревшее, скованное печалью лицо, и не сразу поняла, что это был сон. Ей пришлось несколько раз повторить себе, что он сейчас у отца, по ту сторону холмов, прежде чем она смогла стряхнуть убеждение, что он только что был в комнате. Просто она заснула, глядя на танцующие тени, говорила себе Энн. А это жуткое видение было вызвано таившимся в ее душе страхом перед его возвращением. Но он не придет. Стивен прав. В такой буран он не станет и пытаться. Бояться нечего — их никто не потревожит. Никто ничего не узнает. А это все от страха, нелепого, безрассудного страха, от гложущего ее сознания вины, которую не могла подавить даже вновь обретенная уверенность торжествующей женственности.
Теперь она поняла. До сих пор она не разрешала себе понять или признать свою вину, но сейчас, лежа одна и видя перед собой в разрываемой ветром тишине его лицо, она вынуждена была это сделать. Окаменевшее от горя лицо, смотревшее на нее из темноты, видение, которое полнее выражало сущность Джона, чем его живые черты.
Она стала тихо плакать. Огонь в печи угасал. Вот уже на потолке и на стене остался лишь слабый трепетный отсвет. Домик вздрагивал и сотрясался, и по нему опять стал расползаться холод. Стараясь не разбудить Стивена, она выскользнула из постели и пошла подложить в печь дров. В топке осталось лишь несколько едва тлеющих угольков. Дрова долго не занимались.
Ветер прорывался через одеяла, которыми они завесили дверь, и хлестал по ее телу, словно пригоршнями талого льда, а затем с глухим стоном взвивался вверх по трубе, словно влекомый против своей воли обратно на службу неотступному бурану.
Энн долгое время сидела, скорчившись, у дверцы печи и тревожно прислушивалась. Вечером, когда горела лампа, а в печи потрескивали поленья, дом казался оплотом, противостоящим бушующей стихии, неумолимой леденящей вьюге, приютом, за слабыми стенами которого утверждала себя человеческая воля к жизни и упорство. Сейчас, объятый холодной поскрипывающей тьмой, он казался вымершим, словно буря истребила в нем все живое и понеслась дальше. Энн открыла дверцу и стала дуть на угли, пока наконец быстрый язычок огня не принялся лизать поленья. Затворив дверцу, она протянула к печи руки и застыла в выжидательной позе.