Савинов вспомнил вчерашний вечер в художке. Бородатый обладатель мешковатых штанов попросил его остаться после урока. Сказал: «Важный разговор».
Мольберты выстроились вдоль стен, мастерская опустела. Они остались вдвоем — бородач и его ученик. Он, Дмитрий Савинов, никак не мог отделаться от неловкой улыбки. Она бродила по его губам — улыбка настоящего отчаяния, и он, человек в себе уверенный, каким привык считать себя последнее время, не мог согнать ее. Отделаться, отвязаться. Сорвать. Она выдавала его с головы до ног.
«Вы, кажется, работаете в комсомоле?» — закуривая дешевую сигарету без фильтра, спросил его художник.
«Кажется», — ответил он.
«Очень хорошо, очень. — Рабочие, ни к чему не обязывающие фразы. — Комсомол — это важно. Очень важно…»
Низкорослый бородач кивал, прохаживаясь по аудитории.
«Вы меня простите, Дмитрий, но художника из вас не выйдет, — обернувшись к нему, уверенно сказал преподаватель. И сказал так неожиданно, прямо и очень просто! — И мучиться не стоит: бросайте, совсем бросайте. Чего зря бумагу пытать?..»
Почему же сегодня, в этот злосчастный день, солнечный луч коснулся окна мальчишки? А не его, Дмитрия Савинова, рук и плеч?! Не его лица? Глаз?.. Ведь это несправедливо!
И кем тогда оставалось быть ему, Дмитрию Павловичу Савинову? Авантюристом, стяжателем, хозяином чужого таланта?
Ему не оставляли выбора…
Светлая тень за стеклом колыхнулась и исчезла. Дмитрий Павлович поднял над головой раскрытый зонт. Он стоял под ним, как под черной тучей, отгородившись от всего мира. Он улыбался, глядя в пустое окно чужого дома, и не смел пошевелиться.
…Электричка увозила его обратно — в город. Он уставился в окно, на затянутый дождевой пеленой пригород, но не видел его. Перед ним, ничему не желая уступать место, были глаза десятилетнего Илюши Инокова.
И солнечный луч, пролетевший, как чужая звезда, мимо…
— Смотри-ка, ты ведь прав оказался, — вздохнула мать, — да что ж это они помирают друг за другом? Черненко-то. А ведь таким крепышом казался…
— Михал Сергеича уже выбрали?
— Какого Михал Сергеича?
— Горбачева.
— А кто это, тот, что с пятном на темени?
— Точно.
— А что, его должны выбрать?
— Говорят, да.
— Да нет пока еще… Поглядим. Хотелось бы молодого. А то ведь перед другими странами стыдно. Кого ни поставят, сразу в гроб. Куда это годится?
— У меня новая возможность появилась — продвинуться, — сказал ему Кузин в присутствии Николая Шебуева, своего друга и зама. И пояснил: — В «город» уйти.
Савинов покорно слушал своего шефа.
— Иван Иванович Дыбенко, председатель областного комитета ВЛКСМ, нас с Николаем, — Кузин кивнул на Шебуева, — повышает. Меня — вторым, Николая — третьим. Представь себе. Сам-то Иван Иванович, поговаривают, скоро собирается в Москву перебираться. Самых близких заберет с собой. А мы — наверх поползем. «Такие кадры, как вы, — сказал товарищ Дыбенко, — мне в тылу еще понадобятся!» Чуешь, Дима?! То-то!