Шебуев, известный выпивоха, бабник и пламенный агитатор, получавший неведомое Савинову удовольствие от своей партийной болтовни, самодовольно улыбался.
— Так вот о тебе, Савинов, — продолжал Кузин. — Я буду тебя рекомендовать на свое место. Ты — лучший среди моей команды. После Николая, конечно. Повезет, станешь первым секретарем Ленинского райкома.
Савинов благодарно кивнул:
— О большем я и мечтать не мог.
Кузин подмигнул Шебуеву:
— Потянет, думаешь?
Шебуев деловито прищурил один глаз. Помолчал. Он любил такие вот паузы…
Савинов вспомнил безобидную историю, связанную с Колей Шебуевым. Безобидную и неприятную одновременно. Тогда Шебуев с Кузиным еще только начинали трудиться на комсомольской ниве. Рвались вперед. Окрыленными были. Молодыми. Им открывались перспективы. Рапортовали, ораторствовали. Первые загранпоездки. Вначале соцлагерь — Болгария, Польша, потом ГДР и Югославия. И вот, наконец, Париж. Где-то в подземке, окончательно заплутавшись, отбившись от экскурсовода, группа молодых подвыпивших идеологов из СССР уже почти отчаялась отыскать Лувр. Вот тогда Шебуев ловит молодого негра, говорит: «Пардон, — и следом на родном своем языке спрашивает. — Слушай, обезьяна, скажи, где тут этот ваш долбанный Лувр? У нас там важная встреча. Понимаешь меня?» Нет, негр их не понял. Стоял и смотрел на них. Улыбался. А они, человек семь, катались по полу от такой вот детской непосредственности своего товарища. Кузин до сих пор, по-дружески, мог кого-нибудь спросить: «Слушай, обезьяна…» И так далее, разве что с вариациями.
Шебуев молчал.
— Так потянет — на моем-то месте? — переспросил у приятеля Кузин.
С той же самодовольной улыбкой Шебуев откашлялся:
— Поживем — увидим.
Новый год Дмитрий Павлович Савинов справлял в кругу институтских друзей. Так случилось. Его отыскали, пригласили. Не кто-нибудь — Мишка Ковалев. Отказать ему Савинов не решился. Больше того — был благодарен за приглашение. Теперь на него косились. Одни ему завидовали, другие — презирали. Толика Панченко, их третьего товарища, не было.
Во время застолья, набросив полушубки, они с Мишкой вышли на балкон. Ковалев держал у груди, в сцепленных руках, открытую бутылку портвейна. Зима была теплой. Ночь — безветренной. Облокотились о перила. Савинов обнял Мишку Ковалева, хозяина квартиры, старого друга:
— Жалко, что вы с Людмилой-то расстались.
Мишка усмехнулся:
— И мне жалко. Я ведь думал как: ты на Маринке женишься, я на Людмиле. Будем друг к другу в гости ходить, детей воспитывать. Пить вино, проводить вместе вечера, петь под гитару.