Шульга вздрогнул, и, очевидно, уловив секундное сочувствие со стороны штрафников. Уловив настроение он нашёл в себе силы побороться за ускользающую, вытекающую жизнь. Закричал надрывным, плачущим голосом:
— Братва? За что?.. Суки краснопёрые сегодня нас, а завтра…
Но это уже было бесполезно. Никого не волновала чужая трагедия.
Капитан дёрнул щекой.
«Гах! Гах!» — Дважды гавкнул его ТТ.
Людей швырнуло спинами в яму. Евсеев выгнулся всем телом, и загребая пальцами мокрую землю медленно сполз головой вниз в уготованную ему могилу.
Шульга мелко суча ногами, немо раскрывал рот и из него выдувались красные комки, лопались оставляя страшную багровую дорожку на подбородке.
Половков сделал ещё несколько выстрелов в лежащее на земле тело.
— А вы как думали? — спросил он с усмешкой.
Она напоминала больше судорожный тик. Половков еще не отошел от жестокого убийства.
У него в тот момент были страшноватые глаза. Будешь тут страшноватым — за несколько дней попытка перехода к немцам и два самострела.
— Смотрите и запоминайте. Так будет с каждым, кто струсит. Если я сам дам слабину, стреляйте и меня.
Капитан помолчал.
— Кто зароет? Добровольцы есть? — Рота молчала.
— Ясно! Ты и ты… остаться! Остальные напра-а-во! Шагом марш.
* * *
Война полностью обесценивает человеческую жизнь, а смерть от своей пули — особенно. Она не даёт возможности что-либо изменить или защититься. Человек перестаёт быть человеком и становится самым обыкновенным расходным материалом, необходимым для ведения войны.
Расстрел зацепил всех в роте. Каждый переносил ощущение такой смерти на себя.
— Эх Рассея, Рассея. — говорил Гулыга. — Дожди косые… Всё стреляем… чужих…Тут же своих!
Тех кто выжил, снова судим. Колхозников за колоски, работяг за опоздание. Расшлёпываем своих, чтобы чужие боялись. Чужих, чтобы свои не бросились. А потом жрём водку, чтобы паскудство это забыть.
Вот сегодня ротный достал волыну и шмальнул двоих. А Шульга между прочим у матери последний остался. Двое других сынов в первый год полегли. Вот получается как в песне жиганской… Доколе коршуну кружить, доколе матери тужить?
Вздыхал Гулыга тяжело.
— Скажу тебе так, людей в России никто и никогда не жалел. Собаку, кошку, лошадь пожалеть могут, а вот человека… ни-ни! И мы тоже… С вохрой спелись и сами как вохра стали.
Слушал Лученков вора и бандита Гулыгу и не верил собственным ушам. Похоже было на то, что тот всю душу себе искогтил на части, роняя за каждой фразой не мат, а тяжёлый вздох, как стон.
* * *
Бывший майор Коновалов уже почти месяц находился в штрафной роте.