Тимофеич подождал, когда окурок добрался до него, бережливо затянулся и продолжил:
— По мобилизации он попал в Красную армию, где — то воевал. То ли он за кем то гонялся, то ли за ним гонялись, но попал к белякам в плен. Ну и те, вроде как истыкали его всего штыками и шашками. Может покуражиться хотели, поучить уму — разуму. А может и жизни лишить.
Но шкура у того Шубина была как у лепарды, вся в пятнах. Я сам в бане видел. Вот этот Шубин получив власть и начал злобствовать. Считал, что за свои муки ему положены от Советской власти небывалые почести и поблажки. Тех же, у кого хоть какой то достаток был, ненавидел страшно.
Бывало сидит у себя в сельсовете ночью и решает — кого под арест, кого в распыл, а кого помиловать.
Но миловал не часто.
Если в семье была хоть одна корова, заставлял сдать. Если хозяин не отдавал скотину, отправлял в холодный амбар без воды и еды.
Упорствуешь и дальше, тогда всей семьёй с малыми детишками в Нарымский край.
Я после Гражданской в городе остался. На заводе работал. А у сестры в деревне отобрали единственную коровёнку. У неё детей четверо, мужа нет. А корову забрали и в общественное стадо. Не доеные коровы мычат, сиськи надулись, а доить их некому. Сестра и другие бабы ходят вокруг сарая, а сделать ничего не могут У ворот охранник с ружьём.
Поплакала сестра, ушла. На другой день приходит, спрашивает охранника.
— Как там моя Зорька?
— А никак. Зарезали её. Сходи в сельсовет, может, кусок мяса дадут.
Сестра пошла. Дали голову и требуху. Ну и на том спасибо.
* * *
Снова заскрежетала, загремела дверь, и двое конвойных затащили в камеру бак с кашей.
Один из них, постарше, в повязанном поверх телогрейки грязном переднике накладывал кашу в алюминиевые миски. Другой, помоложе, стоял у стены с винтовкой в руках.
Гулыга зашевелился, повернулся на бок, все тело стало чутким от ощущения боли и тревоги.
Покряхтывая он сел.
Огляделся по сторонам. Выругался и потряс головой.
— Ну вот, снова тюрьма.
Однако, от осознания этого ему не стало легче.
Гулыга с трудом достал из кармана окурок цигарки. Сунул его в зубы. Прижимая большим пожелтевшим ногтем трут, долго высекал из «катюши» искру. Руки дрожали. Обломок напильника тупо лязгал о кремень. Наконец трут затлел. Гулыга затянулся. Пыхнул едучим дымом. Тут же закашлялся держась руками за рёбра.
— Я вот что думаю, мужики. — Отдышавшись сказал он.
Все замолчали. Повернулись к нему лицами.
— И что же ты думаешь? — Спросил молодой охранник с винтовкой.
— А то и думаю, что я мудак! Самый настоящий мудище! Даже два раза.
— Это почему же два раза?