Легкораненые толпились рядом, жадно курили. В потертых телогрейках и шинелях, в заляпанных грязью сапогах, в окровавленных бинтах.
Мысленно они уже были в госпитале, из которого перекантовавшись пару месяцев на чистых простынях будут отправлены уже в обычные части.
Опираясь на палку, приковылял Половков, подошёл к раненым.
Наклонился над подводой.
— Что, хлопцы, отвоевались?
На самом краю подводы, вытянувшись во весь рост и запрокинув обмотанное окровавленным бинтом лицо, лежал незнакомый штрафник. На нем не было ни каски, ни шапки. Половков тронул его за рукав шинели, сказал:
— Не узнаю. Кто это?
— Шматко, — ответил ездовой, торопливо расправляя вожжи. — Челюсть ему осколком оторвало. Отвоевался. Поедем мы, товарищ капитан. Поспешать надо. Но-оо!
Шматко был из первого взвода. Из недавнего пополнения. В штрафную попал за самоволку. Половков вспомнил, что видел его перед самым боем. Не долго повоевал.
И, глядя на раненых, облепивших подводы, он подумал, что как раз им то и повезло. Будут жить. Во всяком случае, еще несколько месяцев.
Раненых отправили в госпиталь.
Собрали тела убитых. Немцев просто стащили в глубокую воронку, которую предварительно углубили и расширили.
Покрикивали друг на друга, обучаю бесцеремонному обращению, словно не покойников таскали, а брёвна.
— Чего ты его за подмышки, как живого, тянешь? Хватай за ноги и тащи!
Своих складывали в стороне, вынимали из карманов документы, неотправленые письма. Обгоревших и разорванных взрывами узнавали по зубам, обуви, татуировкам. Абармида Хурхэнова узнали только по кистям рук. Они у него были широкие как лопата, коричневые, с чёрной траурной каймой под ногтями, больше похожие на конские копыта.
Подошёл Гулыга, стянул с головы шапку.
— Прощай, Абармидка. Ты был вором, знаешь, что мы как волки: долго не живём и почти не приручаемся.
Несколько штрафников стояли в стороне.
— Чего здесь торчите? — спросил Васильев, проходя мимо.
— Мы — мусульмане, — ответил один из них — Хотим земляков по своим обычаям хоронить. В саваны их завернуть надо.
Васильев секунду подумал.
— Это не ко мне. Ищите старшину.
Когда нашли Ильченко тот схватился за голову: «Где же я вам столько одеял найду?».
Всех убитых сложили у землянки.
Трупы лежали в каком-то напряжённом ожидании, словно не веря в то, что уже освободились от земного срока и обязанности бежать в атаку.
Лученков сидел на пустом снарядном ящике и курил, сощурясь поглядывая то на едва заалевшую вату облаков на закате то на шеренгу убитых, лежавших на земле.
Вспоминалось, как с простреленной головой лежал отец на полу кальсонах, и сзади на них чернела большая прореха.