Мы частенько ходили по барам, но он ничего не пил, кроме вина. Пьяным я его никогда не видела. Друзей у него не было — да и у меня тоже, — но в барах он легко заговаривал с незнакомыми. Он любил поболтать о современной музыке. Однажды он разговорился с одним бывшим армейским офицером, и они всю ночь проговорили. Кажется, по-французски. Обсуждали, наверное, войну — все рисовали схемы на салфетке. Когда Йозеф был в настроении, он классно готовил. Особенно летом. Как же он любил солнце! Все лето мы торчали на пляже, даже палатку ставили на ночь. Плавать он не умел, рыбачить не любил, но обожал солнце. Летом его не мучили ночные кошмары. Вот тогда-то в нем и просыпался повар, и он такие пек печенья — пальчики оближешь!
В январе мы переехали в Нью-Йорк — сама не знаю зачем. Похоже, ему просто не сиделось на месте и тянуло в большие города, где он мог покупать эти свои иностранные газеты. Мы сняли меблированную квартиру — он никогда не тратился на одежду или приличный отель. В Нью-Йорке у него возникла странная привычка: он стал бормотать себе под нос. Однажды он оторвался от своей газеты и пробурчал: «Да, милка, мир болен. Покоя нигде нет. Этот Сакьет меня очень печалит». Я брякнула: «Ну так попроси своего Сака-Ета оставить тебя в покое». Йозеф грустно посмотрел на меня и сказал, что я тоже больна. Тогда-то он и начал что-то писать каждую ночь, изучая карты в атласе мира. Мне он говорил, что пишет письма. Я уж подумала, что своей азиатской крале. Он мог просиживать за своими каракулями всю ночь, подолгу уставясь взглядом в стену, а потом писал писал как заведенный. На меня он не обращал никакого внимания — сижу я в комнате или нет, ему было наплевать. Однажды я случайно встретила знакомого антрепренера — он предложил мне место певицы в баре на Манхэттене. Я согласилась — чтобы хоть чем-то заняться.
Йозеф не возражал. Он обычно заявлялся ко мне в бар часа в два ночи, выпивал свое вино и забирал меня домой. Это было совсем захудалое местечко, даже без вывески и без афиш перед входом. Разрешения на работу в Нью-Йорке у меня не было, но хозяин бара смотрел на это сквозь пальцы. На сцене нас было двое: я пела, а один паренек играл на органе. Йозеф даже подкинул мне деньжат на пару концертных платьев. И никогда не требовал с меня заработанное. Так продолжалось несколько месяцев. Он все строчил свои письма или пропадал в библиотеке.
Наверное, это случилось в мае — помню, стало уже тепло. Прихожу и вижу: у нас лысый коротышка с мерзкой физиономией — правую ноздрю ему кто-то, видно, откусил и не вернул. Сидят они с Йозефом, чаевничают. Я сразу поняла: это и есть Вилли Кислый. И еще я поняла: Йозеф был очень недоволен тем, что я пришла так рано. Кислый был форменный извращенец, он все поглядывал на меня да отпускал какие-то скабрезные шуточки. Хотя я не понимала их язык, мне долго ломать голову не пришлось, что он там такое про меня говорил. Он быстро ушел. А Йозеф с того дня стал сам не свой. Он опять ходил с пистолетом, а в рукаве прятал страшный нож. Я не спрашивала, что случилось, но он сам мне сказал: