А ведь я пришел с владельцем, молодым еще парнем, рабочим-литейщиком, который из-за несчастного случая в цеху почти совсем ослеп и поэтому отказался от намерения отремонтировать завещанную ему по наследству часть дома и жить здесь; на старуху он не обращал ни малейшего внимания, словно она только предмет обстановки — вроде шкафа или стола. Тогда еще и речи не было о том, что ее крохотная каморка с отдельным входом тоже продается, так что в нашей беседе, и без того не слишком вразумительной из-за странностей местного диалекта, он упомянул о старухе как бы между прочим. Тихая, мол, бабка, совсем безвредная, живет одна, мухи не обидит; видимо, он заметил мою неприязнь, а терять покупателя не хотелось. Меня и в самом деле огорчала перспектива обитать под одной крышей с этой юродивой пусть даже всего несколько недель в году, на которые я мог вырваться сюда со службы; жить без всякого человеческого общения, даже без возможностей к таковому — и все же в столь близком соседстве, на которое старуха — неважно, глухонемая она или только прикидывается, — так чувствительно реагирует. Мне-то хотелось соседства совсем иного, приятного, но ни к чему не обязывающего, хотелось оставаться чужаком, но так, чтобы никого не обидеть; а эта карга, просидевшая тут безвылазно семьдесят, а то и все восемьдесят лет, от одного моего вида впадала в болезненное беспокойство.
Такие вот невеселые мысли начали омрачать любовь, которую с первого взгляда внушил мне этот древний, хотя и отлично сохранившийся дом; большая его часть, за исключением каморки, где ютилась старуха, пустовала уже много лет, и при виде просторной горницы на втором этаже, где в гордом одиночестве красовалась старинная круглая печь с выбитой вверху датой 1637, на меня дохнуло первозданным покоем и чем-то еще, что я в мыслях называл «тоской по дому». А теперь выяснялось, что в пяти шагах от печи и, как я планировал, письменного стола, у стены, где я собирался разместить свое ложе, я окажусь впритык к таинственным владениям этой ведьмы. И однажды, когда я, раздираемый между соблазном покоя, исходившего от просторных стен, от мощных лиственничных балок, и неприязнью к глухонемой соседке, решил подняться в горницу и проверить, действительно ли она такая тихоня, из-за стены донеслось копошение, шорохи, какая-то возня, и от этих звуков у меня перехватило дыхание. Либо это крысы, либо старуха; я тщетно гнал от себя мысль, что она, отделенная от меня только стеной, если не сию секунду, то как-нибудь ночью подпалит дом.
Зато днем, когда я приходил взглянуть на свое будущее жилище, во мне, словно наперекор этим страхам, оживали мои сны. Ибо ночью, в ближайшем мотеле, где я проводил уже вторые сутки мучительных сомнений — покупать дом, а точнее, часть дома или нет? — старуха, или некий ее образ, являлась мне в ореоле приветливой умудренности, и мне чудилось, будто я вжимаюсь головой в цветочный узор на темном подоле ее платья, вдыхаю сладостный запах рождественских яслей и слышу глухие, но отчетливые, как ход часов, удары собственного, еще не рожденного сердца.