После чего миссис Бойд, чьё круглое лицо искажено гримасой отчаяния, начинает рыдать – даже не оттого, что её огорчают оскорбительные слова, высказанные в адрес её приятельницы, а потому, что ничем не прикрашенная откровенность языка мадам Эдмонд вдруг впервые заставила её в полной мере ощутить истинное положение вещей.
Миссис Банистер наклоняется к ней, пытается её утешить. Но, по-моему, всё её сострадание – не больше чем светская игра. Ибо, судя по выражению, которое принимает в эти минуты её лицо – эта маска японского воина,– я вижу, как презирает она эти слезы, что делает её, по крайней мере в этом, очень похожей на Мюрзек.
А сама Мюрзек, в силу злобности характера, проявляет истинный стоицизм, подкрепляя желчную филиппику мадам Эдмонд торжествующими смешками, действующими мне на нервы, так же как и громкие визгливые сентенции, которыми разражается Робби, возбудившийся при виде волнения, охватившего женскую половину салона.
Единственная, кто сохраняет в левом полукруге безмятежное спокойствие,– не считая бортпроводницы, которая всегда и на все вопросы отвечает односложно,– это Мишу. Но спокойствие бортпроводницы – это спокойствие напряжённого внимания; спокойствие же Мишу – спокойствие полной отрешённости. Слепая и глухая ко всему, что происходит в самолёте, она восхищённо рассматривает фотографию Майка, лежащую у неё на коленях. И хотя мне известно, какую огромную власть имеет над людьми – и особенно над молодёжью – мечта, я всё равно поражён. Значит, в сознании Мишу ровным счётом ничего не отложилось – ни язвительная реплика Мюрзек относительно Майка, ни скептицизм индуса относительно Мадрапура, ни объявление о первой казни заложника, ни считанные минуты, которые нас от этого отделяют.
Наступает обманчивое затишье, потом мадам Эдмонд с новой силой принимается поносить миссис Банистер, миссис Бойд – горько рыдать, миссис Банистер – перекрикивать весь этот гвалт, чтобы её утешить, Мюрзек – хихикать и хмыкать, Робби – крикливо комментировать происходящее, адресуясь к Мандзони над головою Мишу; и в левой половине круга поднимается вдруг такой шум и такая сумятица, что индус в сильном раздражении, которое у столь владеющего собой человека, надо сказать, удивляет, выпрямляется в кресле и громко кричит:
– Хватит!
Тишина наступает не сразу, так как миссис Бойд продолжает какое-то время глухо рыдать. Индус опять резко меняет своё поведение, он уже снова невозмутим и спокоен, и когда наконец устанавливается тишина, он поднимает правую руку и говорит на своём изысканном английском, с показной британской fair play