Все трое они вернулись к фургону, Пино шел чуть позади. Безоблачное небо так и сияло, было жарко, Майа снял куртку.
– Ты напишешь? – спросил он.
– Когда смогу.
Они прошли еще немного, потом Майа добавил:
– А что ты напишешь, Пьерсон, моим родным, если меня убьют? Что меня уважали за мои качества военачальника, что до последней минуты я служил образцом отваги, что я скончался без мучений. И что жертва моя не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
– А ведь верно, у тебя есть все начальственные качества.
– Верно, и ты, кроме того, знаешь мой образ мыслей.
– В таких случаях, – сказал Пьерсон, – не пишут того, что знают.
Майа неопределенно махнул рукой. Наступило молчание, которое нарушил взволнованный голос Пино;
– Шикарный был тип.
– Замолчи! – яростно крикнул Майа.
Пьерсон взглянул на Майа, но ничего не сказал. Пино подождал с минуту, потом заявил, что его ждут земляки, и ушел. Со спины он казался еще ниже ростом, еще более кургузым, каким-то очень трогательным. Пьерсон проводил его глазами.
– Ты его обидел.
– Да, – сказал Майа, – не следовало бы так говорить. – И тут же с яростью добавил: – Плевать я хотел на Пино, слышишь! Плевать хотел на Пино и на его пулемет.
Он сел на место Александра, закурил сигарету.
– А знаешь, – произнес своим нежным голоском Пьерсон, – а знаешь, сейчас Пино по-настоящему несчастен.
Майа взглянул на него как-то смутно, словно пробудился ото сна.
– Что ты мелешь? Кто несчастен?
– Пино.
– Отстань от меня со своим Пино.
– Он несчастлив. Думает, что жена ему изменяет.
– Еще бы, такая харя! – сказал Майа, хохотнув. И тут же добавил: – Значит, она ему изменяет?
– Он не уверен. Но думает.
– Черт! – злобно сказал Майа, – да еще бесплодная сука. Пусть изменяет, лишь бы брюхо нагуляла!
Наступило молчание, потом Майа снова сказал:
– Ну и сука. Теперь мне все понятно.
– Что понятно?
– Все. И, в частности, его пулемет.
– Он-то какое имеет к этому отношение?
Майа пожал плечами. Потом резко отшвырнул окурок и провел ладонью по лицу.
– Иоанн Креститель, а, Пьерсон? Помнишь?
– Помню, – сказал Пьерсон.
– Помнишь, а? Помнишь, Пьерсон, а?
– Да замолчи ты.
– Вознесем за это хвалу господу богу, Пьерсон.
– Молчи.
– И жертва его не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…
– Замолчи, Майа, прошу тебя. Замолчи! Молчи!
И вдруг великое молчание пролегло между ними. Майа подобрал с земли необгоревшую еще деревяшку и стал вертеть ее в пальцах.
– А ведь верно, дерево великолепный материал, – сказал он.
Прошло еще несколько минут, потом Майа поднялся, снял с крючка кружку Александра, зачерпнул вина из фляги, стоявшей под фургоном, выпил, повесил кружку, не ополоснув ее, и снова пошел на свое место. «Щучий сын, – шепнул ему в ухо голос Александра, – трудно тебе кружку ополоснуть, что ли?» – Майа замер, потом вернулся, снял кружку и растерянно огляделся вокруг. Пьерсон поднял на него глаза.