Сколько он ни взвешивал, оставалась лишь одна возможность: возить на лошадях, чего бы это ни стоило. Но похоже, что это действительно было связано с отчаянными трудностями. Упрямство Осмуса не заставило бы его сделать такой вывод, но вот тревога Килькмана — это уже было что-то посерьезней. Правда, советские люди работали и в более трудных условиях, прокладывали дороги в тундре и в тайге, но все-таки…
Ночь он почти не спал — все убеждал себя в собственной правоте. А утром проснулся с сознанием того, что слишком поторопился считать борьбу с Осмусом, борьбу за лес, уже выигранной, — она по сути дела еще и не начиналась.
В один из следующих дней Реммельгас решил сходить в Сурру.
Он отправился не по дороге, петлявшей от холма к холму, в поисках мест посуше, а пошел напрямик через поля колхоза «Будущее», клин которых доходил до рощи в Мяннисалу. Оттуда, держась примерно посередине между рекой Куллиару и болотом Люмату, он намеревался пройти сквозь смешанный лес у Кяанис-озера, дать крюка к ельнику на Каарнамяэ и к ночи добраться до сторожки в Сурру.
Дожди несколько дней назад прекратились, воздух стал жарким и душным, — по-видимому, собиралась гроза.
Шагалось легко. Даже подмывало засвистеть. Несколько дней подряд лесничий не мог выбраться из канцелярии — отчеты, прием посетителей, выдача зарплаты. Тревога за лес все росла, и дни казались бесконечными. Он знал, что в принципе прав, но много ли стоит правота, которую нельзя претворить в жизнь? Он изменил первоначальный план, по которому следовало уже сейчас размечать новые лесосеки с лесниками и объездчиками. Он отодвинул эту работу, чтобы сначала самому побывать на местах, изучить природные условия, расспросить Нугиса о состоянии дорог зимой.
Узкая тропинка спускалась с полей к лесу. Тут были колхозные луга, усеянные отдельными кустами, березами и темно-зелеными островерхими елями, похожими на одиноких часовых. Первые былинки, робкие и нежные, с любопытством высовывались из-под прошлогодней палой листвы. Но разве могли они, такие малочисленные и бледные, скрасить серость этой летошней травы на проталинах…
«Сильк-сольк, сильк-сольк!» — беспечно пропела пеночка. Где она, хлопотунья? Не иначе как на этой самой ели… Но нет, она щебечет уже где-то дальше. Потревоженная человеком пичуга все время залетает вперед, как бы заманивая его и стараясь подальше увести от того места, куда снесены первые соломинки для круглого, почти шаровидного гнездышка.
Вдали шумно и воинственно покрикивает рябинник: «Кят-кят, кят-кят!» А потом звонкое: «Вить-вить-фирлить-фить-чирр-трр-трр-фють-фють-чихиди!» Рулада зяблика протяжна, разнообразна, тут уже слышится искусник. В его пении переплетаются напевы ласточки и соловья. Сам он совсем крошечный, длиннохвостый, серо-коричневый, летает зигзагами, словно все время берет разбег. Он сидит на самой верхушке ели и словно пробует голос: «Пин-пин-пин», а потом совсем на новый лад: «Види-види-фьюти, фьюти-вирр-тит-тирр-чихиди!» — и кажется, что он приветствует своими трелями прекрасный день и пробуждающуюся природу.