имею права. Извините. Кроме того, ваш сын главный свидетель преступления
международного уровня…
– Нет, это вы меня извините, дорогой Федор Пантелеевич… – Борис Васильевич собирался
продолжить свои благодарные излияния, но Федор Пантелеевич опередил:
– Наташа в самую последнюю минуту преодолела животный страх… и нашла способ
изловчиться, выбраться и сразу же сообщить мне по телефону, где находятся преступники и
пострадавший. – Он умолк, наблюдая за Борисом Васильевичем, как будто сомневался в том,
достаточно ли осознанно понял происшедшее отец ребенка. – Откуда только дети взяли эту
легенду? – добавил он, проследив за реакцией Бориса Васильевича.
– Какую? – словно проснувшись, переспросил Борис Васильевич. От волнения он так и не
сел на свой стул, хотя несколько раз пытался это сделать, ходил туда и назад в проходе между
сидящим следователем и функциональной кроватью спящего сына.
– О том, что их привезли, чтобы разрезать на кусочки для продажи! Хотя результат один –
убийство детей ради продажи органов.
Борис Васильевич остановился и гипнотически уставился на следователя. Очнувшись, он
трезвым голосом заявил:
– Фашизм. В чистом виде фашизм. И я вам бесконечно благодарен за то, что вы сделали,
как вы говорите «по долгу службы». Если бы не вы, я бы так и не узнал спасителя моего
сына. – Он сделал невольный порыв к Федору Пантелеевичу, но стыдливо сдержался, по-
женски стискивая пальцы у подбородка. – Как бы я хотел ее увидеть, и обнять этого ребенка!..
Как бы хотел!..
Федор Пантелеевич хитро улыбнулся:
– Увидите. Куда вы денетесь, Борис Васильевич. Обязательно увидите. Я тоже хочу ее
поблагодарить, эту смелую умницу. Она меня оградила от фатальных неприятностей по
службе… Ну да, вы меня понимаете!
62
Борис Васильевич закивал головой наугад, совершенно не поняв смысла того, что сказал
следователь. Потом вдруг успокоился, сел на стул и сосредоточил свой взгляд на сыне.
Вначале в закрытых глазах у Толика появился тусклый телесный свет. Свет усиливался с
каждой минутой. Поменялся на светло-голубой. В щелки приоткрытых глаз ворвался
небесный фейерверк мерцающими зелеными листиками на тонких ножках щедрых веток
тополей и очень высоко резвящимися ласточками на солнце. Фейерверк манил к себе,
заставлял еще больше раскрывать глаза, и тогда картина превращалась в ужасно родную
яркую панораму. Оказывается, это было прямо перед лицом огромное на всю стену окно, в
котором все помещалось. Чуть ниже на уровне подоконника неподвижно торчали две головы.
Одна очень знакомая, другая не очень. А может и совсем не знакомая. Лица голов постепенно